Читать интересную книгу Поклонник Везувия - Сьюзен Зонтаг

Днем, после обеда, Кавалер еще осматривал картинную галерею Уильяма (Дюрер, Беллини, Монтенья, Караваджо, Рембрандт, Пуссен и т. д. и т. д., а также множество изображений башни), а жена и Герой улизнули, рассчитывая побыть вдвоем. Они надеялись найти укромный уголок, где не будет никого из слуг и где они смогут заключить друг друга в объятия. Как непослушные дети, они забрались в спальню Уильяма. Там висели лазоревые индийские портьеры и стояла огромная кровать. Герой сказал, что никогда в жизни не видел ничего подобного. Но в жизни жены Кавалера эта кровать – вторая по величине; первой было Великолепное Райское Ложе доктора Грэма, двенадцать на девять футов, с двойной рамой, позволявшей изменять наклон основания. Над кроватью, на сорока ярких, красочных колоннах из сверкающего стекла, возвышался Блистательный Райский Купол с зеркальной внутренней поверхностью, изготовленный из ценных пород дерева с вкраплениями душистых пряностей и увенчанный механическими куклами, игравшими на флейтах, гитарах, скрипках, гобоях, кларнетах и литаврах. Гарантируем потомство любой бесплодной паре. Пятьдесят гиней за ночь.

О, она почти такая же большая, как Райское Ложе.

Что это за ложе? – спросил Герой.

А это – любое ложе, на котором я лежу рядом с тобой, – не задумываясь, ответила его возлюбленная и не без лукавства продолжила: – Держу пари, что он, несмотря на репутацию развратника, обычно лежит здесь один. Бедный Уильям!

Но он, кажется, совершенно презирает общество, – заметил Герой.

Кавалер тем временем размышлял приблизительно о том же. Вдоволь насладившись прекрасной живописью, книгами, фарфором в стиле рококо, японскими лаковыми шкатулками, эмалевыми миниатюрами, итальянской бронзой и прочими чудесными вещами, он теперь изумлялся тому, что, если не считать слуг Уильяма, он – первый человек, который все это видит. Кавалер и не подозревал, что мизантропия может послужить причиной собирательства.

Они обосновались в кабинете Уильяма, где эбеновые столики, инкрустированные флорентийской мозаикой, ломились под тяжестью книг. В отличие от большинства библиофилов, Уильям прочитывал каждый приобретаемый том и затем, остро отточенным карандашом, очень мелким почерком, ставшим с возрастом безукоризненно отчетливым, заподнял внутренние стороны обложки и последние страницы книги пронумерованными глоссами, а также выносил суждение, положительное или отрицательное, о сочинении в целом. Письменный стол был завален аннотированными списками от книготорговцев и аукционными каталогами. Некоторые Уильям передал Кавалеру, показав, что именно он приказал своим агентам приобрести.

Значит, тебе не нравится бывать в книжных лавках и на аукционах, – сказал Кавалер. У него эти занятия числились среди самых любимых.

Бывать на публике для меня пытка, как, впрочем, и уезжать из Фонтхилла по каким бы то ни было делам! – воскликнул Уильям, который, прежде чем воцариться в родовом имении и начать создавать свои коллекции и аббатство, провел долгие годы в странствиях по Континенту. – Впрочем, как только для хранения всех прекрасных, уникальных вещей, которыми я владею, будут созданы надлежащие условия, мне больше не понадобится выезжать отсюда, а также с кем-либо встречаться. Я обоснуюсь в своей крепости, и мне не будет страшен даже конец света, ибо я буду знать, что все самое ценное в мире мною спасено.

И ты не хочешь дать людям возможность оценить прелесть твоего собрания? – спросил Кавалер.

С какой стати мне должно быть интересно мнение тех, кто менее образован и менее чувствителен, чем я?

Я понял твою точку зрения, – сказал Кавалер, никогда раньше не думавший о коллекционировании как о способе отгородиться от мира. Он был с миром в ладу (хотя в последнее время мир, кажется, был не в ладу с ним) и с помощью коллекции поддерживал с ним связь, столь же выгодную, сколь и приятную.

Да, очевидно, что его родственнику глубоко безразлично дело улучшения общественного вкуса. Но, – осведомился Кавалер, – разве тебе не приятно думать, что в будущем доступ к твоим коллекциям будет открыт, что они будут по достоинству оценены знатоками, обладающими достаточными знаниями, чтобы понять…

Для меня нет ничего более одиозного, чем рассуждения о будущем, – прервал Уильям.

Значит, для тебя прошлое – это…

Не уверен, что испытываю любовь к прошлому, – снова нетерпеливо оборвал его Уильям. – В любом случае, любовь тут ни при чем.

Коллекционирование, как способ мести, – Кавалер впервые встречался с подобным. Месть, подкрепленная неограничейными возможностями. Его родственнику, в отличие от него самого, никогда не приходилось задумываться, может ли он себе позволить приобрести понравившуюся вещь, будет ли это хорошим вложением средств. Коллекционирование, как и любое предприятие Уильяма, было путешествием в бесконечность, в загадочные, не подлежащие исчислению или измерению сферы. Извечное счастье коллекционера – составление реестров – не доставляло ему никакого удовольствия. Они способны охватить лишь что-то конечное, мог бы сказать Уильям. Что за интерес знать, что ему принадлежит сорок лаковых шкатулок, выполненных в технике маки-э, тринадцать статуй св. Антония Падуйского и мейсенский обеденный сервиз на триста шестьдесят три персоны? А также все шесть тысяч сто четыре тома великолепной библиотеки Эдуарда Гиббона? Уильям приобрел ее, узнав о смерти великого историка в Лозанне, но так и не послал за нею – он презирал его «Упадок и разрушение». Уильям не только не знал в точности, чем владеет, но иногда приобретал вещи затем, чтобы их не было, чтобы сделать их недоступными для других, а возможно, и для самого себя.

В некоторых случаях, – задумчиво пробормотал Уильям, – достаточно самой мысли об обладании.

Но если ты не можешь любоваться, прикасаться к тому, чем владеешь, – сказал Кавалер, – то не можешь ощутить красоту, а ведь именно этого желает каждый, кто любит искусство, – каждый, кто любит, чуть было не сказал он.

Красота! – воскликнул Уильям. – Есть ли на свете человек, более восприимчивый к красоте, чем я? Вам незачем объяснять мне, какие возвышенные чувства она вызывает! Но есть нечто более высокое.

А именно?…

Нечто мистическое, – холодно ответил Уильям. – Боюсь, вы не поймете.

Со мной ты можешь поделиться, – сказал Кавалер, который наслаждался и этой вздорной беседой, и ясностью своих мыслей. Может быть, подумал он, в последнее время они так часто бывали спутаны оттого, что я почти не веду бесед, которые требовали бы хоть какого-то напряжения умственных способностей или затрагивали бы ученые темы. Все превратилось в анекдот. – Расскажи же, – попросил он.

Нужно подняться настолько высоко, насколько возможно, – провозгласил Уильям. – Туда. Я достаточно ясно выразился?

Абсолютно ясно. Ты имеешь в виду свою башню.

Да, если угодно, мою башню. Я удалюсь в башню и никогда больше не сойду вниз.

И скроешься таким образом от мира, который дурно обошелся с тобой и на который ты обижен. Но ведь ты сам окажешься в заточении.

Как монах, ищущий…

Но ты, разумеется, не хочешь сказать, что живешь здесь монахом, – засмеявшись, перебил Кавалер.

Я стану монахом! Но, очевидно, вы не понимаете. Вся эта роскошь, – Уильям махнул изящной рукой в направлении дамасских штор и мебели в стиле рококо, – такое же орудие духа, как хлыст, который монах вешает на стену своей кельи и снимает каждый вечер, чтобы очистить душу!

* * *

Окружить себя изобилием чарующих, одухотворяющих предметов, чтобы обеспечить чувствам постоянную занятость и непрерывно развивать воображение, – это Кавалер хорошо понимал. Не мог понять он другого – коллекционерской страсти, отданной в залог чему-то, что выше искусства, прекраснее красоты, тому, чему и искусство, и красота служат лишь единственно возможным инструментом. Кавалер искал блаженства – но не экстаза. Никогда, при всех своих размышлениях о счастье, не стремился он подойти к той пропасти, что отделяет счастливую жизнь от жизни экстатической. Экстаз не только, как мог бы сказать Кавалер, требует от жизни неизмеримо много, но неизбежно оборачивается жестокостью.

Как сексуальная потребность, когда она становится центром и смыслом существования, и ее стремятся удовлетворить во всей ее пагубной безудержности, так и любовь к искусству (и красоте), по прошествии некоторого времени, может существовать только как эксцесс, как нечто, что изо всех сил стремится превзойти и исчерпать себя.

Любить что-то по-настоящему – значит хотеть от этого умереть.

Или жить только в этом – что одно и то же. Взойти наверх и больше никогда не спускаться вниз.

Я хочу вон то, – говорите вы. – И это. И это. И еще вот это.

Продано, – отвечает приветливый продавец.

Если вы достаточно богаты и можете купить все, что захотите, вам, возможно, захочется предаваться своей ненасытной страсти в отдельном здании – построить уникальное, необыкновенное жилище для себя и своей коллекции. Оно суть предельное выражение фантазий коллекционера об идеале, о самодостаточности.