Читать интересную книгу Снежные зимы - Иван Шамякин

«Мама! Ты же словесница! Сколько говорим об эстетическом воспитании! А рисование и пение отдаем — кому часов не хватает. Да не богадельня же школа. Не собес».

Переубедить маму невозможно. Она все еще не может успокоиться. После обеда сказала:

«Иди ты к этому… директору. Сделай так, чтоб он сегодня к нам не приходил. Не желаю видеть его физиономии! А то, если я сорвусь и выскажусь, больше он сюда не явится».

Олег отбивался от моих наскоков: мол, лично он никаких мер не принимал, а потому и не говорил ничего, все сделано без него, по указанию райкома. Может быть, и правда? Все это — то, что говорила мать, и то, что сказал Олег, — заводит меня, как мину замедленного действия, против этой Марьевны (здорово, черти, окрестили!). Вести кружок на общественных началах не очень-то разбежалась. А за деньги — явилась с видом генеральши. Приходил Толя. Озабоченный. Как будто виноватый в чем-то. Долго разглядывал книги, заговаривал мне зубы. Видела: хочет он сказать что-то не очень приятное. Наконец, уже уходя, взяв шапку, решился:

«К Сиволобу за рекомендацией не ходи. Отказался. — И выпалил, сердясь: — Солидный человек, а ведет себя… несерьезно. — Потом накинулся на меня: — Видно, опять ты наговорила черт знает чего? Легко вам критиковать со стороны. Посидела бы на его месте!»

«Нигде я ничего не говорила. Наоборот, перед женой его подхалимничаю».

«Все понятно. Насмехаешься небось. Помолчала бы хоть до вступления».

«Странная у тебя принципиальность. Толя! Если ты таким способом хочешь зажать мне рот, можешь больше не возвращаться к этому разговору».

Одним словом, поговорили мы с Толей на высоких нотах. А ушел он — я задумалась: почему Сиволоб отказался? Достиг цели — устроил жену? Или дошло высказанное мамой возмущение? Как бы там ни было, но заело меня такое хамство. И я твердо решила: вступлю! И как можно скорее. Чем я хуже Сиволоба? Жизнь покажет, кто из нас принесет больше пользы. Выступит против? Не один Сиволоб решает. Существует организация, в ней — честные люди, многие знают меня с младенчества, двадцать лет уже. На биографии моей пылинки нет. И рекомендации дадут без Толиной или еще чьей-нибудь помощи. Сказала маме о своем намерении. Сказала твердо, чтоб мать поняла, что никакие ее отговоры и страхи больше не подействуют.

«Ты просила подумать — я полгода думала».

Радости мать не выказала, но того страха, который охватил ее почему-то летом, теперь и в помине нет. Мать приняла мое решение дочти спокойно, c обычной своей рассудительностью. Мы хорошо поговорили. По душам. Мама посоветовала: у председательницы сельпо тоже не просить рекомендации. (Получай, Толик, дулю!) Лучше попросить у дядьки Федора Корнейчика. Бывший партизан, теперь — просто сторож, в селе все его уважают, никому человек поперек дороги не становился. А вторую — у бывшего директора нашей школы Тихона Николаевича. Я была его ученицей с первого по десятый класс Теперь он на пенсии. Живет в райцентре у сына — редактора газеты. Завтра же поеду к нему. Ты — умная, мама! А вот то, как Олег отнесся к моему намерению, наводит на размышления, довольно противоречивые. Он сказал:

«Поздравляю».

Но показалось: не от души, даже с иронией. Я ответила:

«А может быть, рано еще поздравлять?»

И весело подумала: «Тебе, видно, не хочется, чтоб жена была во всем на равных с тобой. Феодал!»

Теперь опять раздумываю об этом его «поздравляю». Становится грустно. Еще он спросил, тоже не без иронии: «Это тебя Плющай сагитировал?» Неужто ревнует? Эта мысль позабавила. Толя, дорогой мой, заходи почаще в гости! Обещаю — больше ссориться не будем. И на лыжах покатаемся. Силком вытащу. И мы пройдем мимо школы. Пусть полюбуется господин директор!

Долго думала над автобиографией. «Ни одного факта скрывать нельзя». А что написать об отце? Что? Не написала ничего. Это мой вызов обществу. Я — незаконнорожденная. Выдумали же такое слово. Узаконили. Какая гнусность! Как будто от меня зависело, как родиться — законно или незаконно. Но существует ведь такая категория детей. Им не записывают отцовской фамилии. Они носят материнскую, что, по-моему, совершенно логично и справедливо. Они не знают, кто их отцы. Мне посчастливилось: я, в конце концов, узнала. Но, очевидно, есть такие, для кого это остается тайной на всю жизнь. И вот тут общество сделало огромный шаг вперед: не попрекает и не допытывается, кто же их отцы. Детям дано право не знать, а если и знают, то нигде не освещать этот грустный факт своей биографии — отсутствие отца. Так почему я должка кричать? Я тоже имею право молчать. Но, видно, грызли сомнения — показала написанное маме. Она прочитала и не сказала ничего. Выходит, одобрила. Стало немножко больно. Видимо, хотелось, чтоб мама посоветовала, попросила написать об И. В.

Шла к Лескавцу — колени дрожали. Просто противно. Перед незнакомыми людьми я не очень-то смелая, теряюсь. Со своими — языкастая. Но от такого пережитка, как страх перед начальством, кажется, избавилась давно — еще в школе. Лескавец всего-навсего секретарь совхозной парторганизации, человек знакомый. Так чего перед ним дрожать? Из-за биографии? Боялась, что спросит о том, о чем не написано? Нет, видно, просто потому, что человек, которого я встречаю чуть не каждый день, в сущности, мало знаком и загадочен. Из-за его молчаливости. Не люблю молчунов. Не могу понять, как выбрали такого. Мать и рабочие, правда, отзываются о нем хорошо: справедливый, отзывчивый. А я не понимаю, как сочетаются добрые качества с таким упорным молчанием? Ни докладов его не слышала, ни лекций. На собраниях одно-два слова скажет изредка — только о практических, хозяйственных делах. Правда, к немногим словам его прислушиваются. А все-таки, казалось мне, не трибун, не борец, такой не поведет за собой народ. Не то, что комсомольский вождь наш — Толя. Говорун, заводила. (Заводила, а на лыжах пойти не может. Надо придумать какой-нибудь агитпоход, чтоб Толя должен был вести свою гвардию.)

По дороге продумала все, о чем может спросить секретарь, — от моего рождения и до того, что такое демократический централизм, от школьных дел до войны во Вьетнаме. Подготовила сверхумные ответы. Блестящие. Чтоб удивить Романа Ивановича. Но удивил он. Прежде всего — обыденностью, с которой встретил и стал рассматривать мои документы. Никаких эмоций. Уж такая будничность, что ужас. Я не требую праздничности, но представляла себе все иначе. А тут сперва повеяло даже безразличием. Но, перелистав анкету, автобиографию, Роман Иванович с неожиданным интересом и вниманием прочитал рекомендации. Это меня и успокоило и в то же время взволновало — по другой причине.

«Хорошо, — Потом подумал и похвалил: — Молодчина! — И тут же снова удивил — поскреб затылок, вздохнул: — Многовато интеллигенции. А рабочих мало».

Я просто остолбенела. Что сказать на такие слова? Где мои умные, острые ответы? Но не обиделась, вдруг за этой озабоченностью как-то совсем с другой стороны открылся он, молчаливый секретарь. Кажется, начинаю понимать, за что его любят рабочие. В чайной в день получки послушаешь: всем косточки перемывают — директору, агроному, зоотехнику, бригадирам, Лескавца же редко когда заденут, даже пьяные. Согласна: человек хороший. А все же — не борец. А если борец, то не для нашего времени. В конце нашей весьма немногословной беседы он еще раз удивил меня:

«Послушай, говорит, дочка, ты знаешь, какой я оратор. А мне на районном семинаре секретарей поручили доклад о работе с молодежью, с комсомолом. Помоги написать доклад».

Не стыдится человек признать, что сам не может написать даже о собственной работе. А может быть, он таким обходным путем проверяет, на что я способна? Этого молчуна голыми руками не возьмешь. А я, дура, уши развесила. Ну, пускай проверяет. Хотелось бы мне посмотреть, как он будет читать о своей работе с молодежью. Уж я так распишу!.. Выдам «всем сестрам по серьгам».

Какая радость па душе! Маму прямо пугает мое настроение. Приняли! Сомневаться, что примут, конечно, оснований не было. Но все равно перетрусила, как ни перед одним экзаменом. Стыдно признаться даже самой себе, как я дрожала, пока шла на собрание. Но все произошло проще, чем думала. Вообще в жизни почти все происходит проще, чем воображаешь, — знакомство с новыми людьми, экзамен, прием в комсомол и даже в партию, любовь и т. д., и т. д. Наверное, и рождение человека проще, чем я думаю, представляя его себе по книгам и рассказам. Наша акушерка Лиза говорит о родах, которые принимает, как о самом обыденном деле, даже слушать неинтересно. В голове у меня карусель. Но подробно писать не хочется.