Как ни готовился я к страшному удару — потере моих детей, тем не менее никогда в жизни я не забуду кончины моего сына. Он подозвал меня к себе и сказал, что он очень счастлив, что умирает, потому что он чувствовал, что никогда не будет в силах пробиться в жизни сам, без посторонней помощи, и переносить все то, что переносят его сверстники, другие туземные мальчики — а потому, добавлял он, он был бы только обузой для меня. Это был добрый, ласковый и очень умный мальчик; его умственные способности были развиты не по его годам и все ровесники его, дети туземцев, в этом отношении далеко отстали от него. Он говорил со мною по-английски, потому что я научил его и его сестренку этому языку и в последние минуты я, наконец, узнал, что его ужасно мучило и терзало сознание, что он никогда не мог соревноваться со своими товарищами, другими чернокожими мальчиками, в играх и забавах, в которых те проявляли свою силу и ловкость, и он знал, что, не будь моим сыном, он был бы отверженцем в своем племени. Последние слова его, которые я едва мог разобрать, были те, что он сумеет быть лучшим для меня помощником в Стране Духов, чем здесь, на земле. Он до последней минуты был в полной памяти, и когда я, опустившись на колени подле его постели из душистых листьев эвкалиптуса, склонился над ним, чтобы уловить последнее его дыхание, он чуть слышно пролепетал мне, что он вступает в прекрасную незнакомую страну, где птички поют не смолкая, а цветы цветут не увядая всегда; он говорил, что чудные голоса духов зовут его и он чувствует, что что-то неудержимо влечет его туда. Я не стану говорить о своих личных чувствах в эти минуты, скажу только, что я целовал своего мальчика в глаза и в губы; затем, с чуть слышным: «Прощай, они пришли за мной», он тихо отошел в вечность.
Я знал, что так должно было случиться. Несколько дней спустя и моя маленькая дочка, единственный оставшийся у меня ребенок, вдруг захворала и была так слаба, что вскоре последовала за своим братишкой в страну, где нет ни забот, ни горя. Несчастья мои, казалось, превзошли всякую меру, но величайшее из них ожидало меня еще впереди. Я упоминал уже о том, что у Ямбы появились симптомы различных болезней — несомненных спутников старости. Я не мог не замечать, с чувством затаенного страха и ужаса, что ее прежняя бодрость духа и живая сообразительность, бойкий находчивый ум стали изменять ей, не говоря уже о замечательной эластичности ее движений и удивительной физической выносливости, какими она отличалась в былое время. Теперь она не могла уже сопровождать меня в те дальние и интересные экскурсии, которые мы с ней постоянно делали в течение стольких лет. Кожа ее стала как-то вянуть и морщиться, и она постепенно делалась совершенно старухой. Это явилось причиной того, что на меня стали находить припадки уныния и горького отчаяния. Я часто сидел дома отчасти потому, что уже давно изучил всю эту страну, а также и вследствие отсутствия своей верной спутницы, моей самоотверженной и неоцененной помощницы Ямбы. Я постоянно тешил себя надеждой, что моя жена только временно прихварывает, и что она так ослабела только вследствие того горя, которое постигло нас в последнее время. Но увы! Она слабела день ото дня. Мы оба знали, что конец ее близок, но по какому-то молчаливому соглашению никогда не намекали на эту близкую катастрофу. Каждый раз, когда я останавливал на ней свой пытливый, вопрошающий взор, с тщетной надеждой отыскать в ее чертах какие-либо признаки улучшения в ее состоянии, она делала вид, что вовсе не замечает этого, и продолжала заниматься своим делом, как ни в чем не бывало.
Иногда я уводил ее с собою в далекую прогулку, которая оказывалась, в сущности, свыше ее сил, только для того, чтобы обмануть и потешить и себя, и ее обманчивой надеждой. И она, бедняжечка моя, шла через силу для того, чтобы доставить мне хотя бы минутное успокоение; так, иногда она принималась скакать, прыгать и бегать впереди меня, резвясь, как дитя, для того только, чтобы доказать мне, что она все еще сильна, молода и весела, как прежде, и вслед за этим, поистине трагическим усилием над собой она старалась всячески скрыть от меня свое изнеможение. Однако вскоре ей пришлось совершенно отказаться от прогулок и видя, что силы окончательно изменяют ей, она собралась с духом и сказала мне однажды, что она знает, что ей недолго осталось жить и что в сущности, она даже очень рада умереть, потому что тогда мне будет легче вернуться в цивилизованные страны, достигнуть этой заветной цели, к которой я стремился всегда в продолжение стольких лет. Она принялась доказывать мне, что теперь это уже будет не так трудно, потому что я уже встречался и имел случай завязать некоторые сношения с белыми людьми, а кроме того, до нас давно уже стали доходить вести о проведении трансконтинентальной телеграфной линии от Аделаиды до Порт-Дарвина. Едва успела она заговорить о своей смерти, как я почти обезумел от горя. Мысль, что ее не будет со мной, была столь ужасна для меня, что при одном упоминании об этом я не помнил себя от горя, ужаса и отчаяния и, бросившись подле нее на землю, рыдал, как безумный.
Я уверял ее, что мне все равно, сколько бы лет мне ни пришлось прожить здесь, среди чернокожих ее собратий, только бы она всегда была со мною, я старался всеми силами уверить ее, что она не только не умрет, а вернется вместе со мной на мою родину и там, перед лицом белых людей, я прославлю ее безграничную преданность и ее достоинства. Но так как на все эти речи она только печально улыбалась, я переменил тему разговора и перешел к воспоминаниям о прошедшем. Стал перебирать всю свою жизнь с того самого момента, когда она была заброшена на безлюдный остров Тимбр; при воспоминании о всех пережитых нами вместе лишениях и страданиях, радостных и счастливых делах всей этой дружно прожитой жизни, она тоже не выдержала и разразилась слезами; тогда мы долго плакали в объятиях друг друга.
Я забыл сказать, что к этому времени она уже приняла христианство и сделала это исключительно по своему собственному желанию и убеждению. Она так безгранично верила в мою мудрость и в мои знания, что постоянно просила меня рассказать ей все о моей религии для того, чтобы и она могла ее принять и верить тому же, чему верю я. Как большинство вновь обращенных, она была преисполнена самой пылкой горячей веры и энтузиазма и теперь, в эту трудную минуту, старалась побороть в себе страх близкой смерти, уверяя меня, что она не боится смерти, потому что уверена в возможности охранять меня больше и лучше, чем прежде. «Как бы все было со мной иначе, если бы я осталась жить среди своего народа, — говаривала она, — я и теперь бы все еще продолжала верить, что величайшей для меня честью после смерти — было бы превратиться в какое-нибудь животное, а теперь, я знаю, что светлое, счастливое будущее ожидает нас всех там, в небесах и что в определенный срок и ты придешь туда и мы свидимся там, чтобы никогда более не расставаться».