Следующим утром мы провели, по традиции, несколько часов в криках и ругани, а потом набились в машину и устремились вдоль побережья в горы. Мы остановились в Библосе полюбоваться замком крестоносцев, в котором оставили свой след палестинцы, египтяне, греки, римляне, арабы, крестоносцы и турки, поели в ближайшем ресторанчике с морскими блюдами и стремились к раскаленным горам по дороге, которая сама по себе уже была археологической ценностью.
Каркаби, «деревня предков», так разрекламированная Пьером, оказалась совсем маленьким поселением, через которое можно было проехать и не заметить его. В деревню провели электричество лишь в 63 году, и линия электропередачи возвышалась над окружающими строениями. (Она была и местной достопримечательностью, которую обязательно показывали приезжим.)
Когда мы въехали на центральную площадь (где короткошерстный ослик таскал по кругу камень для обмолота пшеницы), практически все местное население развлекалось тем, что пыталось дотронуться до машины, вытягивало свои шеи, чтобы лучше нас видеть и выказывало невиданное подобострастие. Пьеру это очень нравилось. Ему нравилось сидеть за рулем своей машины и думать, что все считают нас его четырьмя женами (хотя они, конечно, так не думали). Выглядело это еще более жалко, когда мы поняли, что едва ли не каждый в поселке был родней Пьеру, и что они все неграмотны и разуты — в такой ситуации чертовски просто производить впечатление.
Пьер притормозил, и наш нелепый экипаж буквально пополз по поселку (публика разглядывала нас с интересом). И мы остановились перед «домом предков», — маленьким побеленным глинобитным домиком, с увитой виноградом крышей, без ставней и рам, но с небольшими квадратными окошками, забранными железными прутьями, и с насекомыми, жужжащими как внутри, так и снаружи — но, по-моему, больше все-таки внутри.
Наше прибытие вызвало переполох. Мать и тетушки Пьера взялись за приготовление табули и гумуса, а отец Пьера — старик лет восьмидесяти, весь день напролет подогревающийся аракой — пошел добывать птиц на ужин, и где-то недалеко были слышны его выстрелы. В это время английский дедушка Пьера Гэвин — переселившийся лондонец-кокни, который женился на тете Франческе в 1923 году (и до сих пор сожалеет об этом в Каркаби) — достал кролика, которого он подстрелил этим утром, и принялся его свежевать.
Внутри домика было лишь четыре комнаты с побеленными стенами и обязательными распятиями над кроватями (семья Пьера состояла сплошь из ревностных католиков), а также с порядком зацелованными картинками святых на небесах, вырванными из журналов. Стены там украшали еще и многочисленные фотографии королевской семьи Англии, оборванные по краям; было также и изображение самого Иисуса, одетого в тогу, чье лицо был зацеловано до неузнаваемости.
Пока готовился ужин, Пьер вознамерился показать нам «свои владения». Рэнди настаивала на отдыхе в доме, но остальные пошли покорно карабкаться по скалам (сопровождаемые выводком босоногих кузин, которые с энтузиазмом обращали наше внимание на линию электропередачи). Пьер обратился к ним на арабском: его потянуло к пастушеским картинам. И он обнаружил их, прямо под следующим скалистым холмом, где самый настоящий пастух присматривал из-под яблони за самыми настоящими овцами. Вот это-то и требовалось Пьеру. Он немедленно начал разглагольствовать о «поэтике», словно Кахлин Гибран и Эдгар Гэст причудливо переплелись у него в голове. Пастух! Овцы! Яблоня! Это очаровательно. Это пасторально. Это Гомер, Вергилий и Библия, вместе взятые. Так мы дошли до пастуха — прыщеватого паренька лет четырнадцати — и обнаружили, что он слушает маленький транзисторный приемник, откуда сначала лился голос Фрэнка Синатры, а потом донеслись слова рекламы на арабском. Тогда семнадцатилетняя Хлоя достала ментоловую сигарету из своей пачки и предложила ему — он принял дар, стараясь выглядеть совершенно невозмутимым и не потерять достоинства. А потом этот очаровательный пастушок полез в свой очаровательный карман и достал очаровательную газовую зажигалку. По тому, как он подносил огонек к сигарете Хлои, можно было безошибочно определить, что полжизни он провел в кино.
После ужина все родственники (то есть практически весь поселок) удостоили нас своим посещением. Обычно довольно много их собиралось ради просмотра ТВ-программ (тетушка Пьера входила в клан немногочисленных владельцев телевизоров в Каркаби), но этой ночью они пришли лицезреть и нас заодно. Большинство окружило нас и старалось скрыть смущение, но иногда кто-нибудь дотрагивался до моих волос (или волос Хлои, или Лалы) и издавал возглас, означавший, что все здесь без ума от блондинок. А иногда они принимались трогать нас, словно святых. О, Боже — ничто не сравнится с ощущением, когда к тебе прикасается дюжина двухсотфунтовых ливанских усатых баб. Я была в панике. Могут ли они по прикосновениям определить нашу иудейскую сущность? Я была уверена, что могут. Но я ошибалась. Потому что как раз подошло время дарить нам подарки, и я получила серебряные четки, свитер из ангоры ручной вязки 46 размера (он ниспадал мне до колен) и голубую бусинку на цепочке (старый амулет против дьявольского глаза). Мне никогда и в голову не приходило рассматривать бусину с такой точки. Здесь допускались любые пересечения с любыми богами.
Когда поток подарков иссяк, все уселись смотреть телевизор — в большинстве своем повторение старых американских программ. Люсиль Балл моргала своими накладными ресницами, Раймонд Барр изображал Пэрри Мэйсона, а экран пестрел субтитрами. Сквозь буквы с трудом удавалось увидеть лица актеров.
То, как пасторально любили друг друга Люсиль Болл и Раймонд Барр, не оставляло никаких сомнений в универсальности искусства. Я предвидела тот день, когда Америка распространит свой образ жизни и на другие солнечные системы. Вот так они и будут — все эти интергалактические типы — смотреть на Люсиль Болл и Раймонда Барра с восторженным вниманием.
Родственники и не думали уходить. Они пили кофе, вино и араку, пока тетя Франческа ломала свои коротенькие и толстые руки. Мы были настолько истощены и нам так хотелось спать, что мы готовы были прямо сказать об этом гостям, когда Пьеров дядя Гэвин тихонечко вышел, взобрался на крышу и стал раскачивать антенну до тех пор, пока на экране вместо изображения не остались лишь беспорядочные зигзаги. Через несколько минут все визитеры откланялись. Так я поняла, зачем дядюшка Гэвин частенько лазит на крышу.
Размещение для сна происходило сложным образом. Рэнди и Пьер с детьми должны были лечь в доме отца Пьера под горой. Лале и Хлое была выделена двуспальная кровать в соседнем тетушкином доме. Я же удостоилась отдельной в доме тети Франчески, хотя мне бы больше было по душе спать вместе с Лалой и Хлоей, чем одной в вызывающей страх комнате, где над головой висели распятие и неряшливо вырванные из журналов фотографии королевы. Но кровать была слишком мала для троих, поэтому я легла одна, забавляя саму себя перед сном мыслями о скорпионах, притаившихся на стенах, о смертельно ядовитых пауках и о возможности свернуть себе шею, решившись сходить в туалет во двор. Было так замечательно забивать себе голову всякими страхами за долгие часы бессонницы.