Тут Кольберг краем глаза увидел, что за спиной у него и чуть сбоку происходит нечто непредвиденное.
Скакке шагнул вперед и преградил дорогу выдающемуся дипломату. Русский привычным жестом поднял правую руку и отодвинул его в сторону, приняв Скакке за назойливого репортера, собравшегося приставать с вопросами относительно кризиса в Чехословакии[53] или чего-то подобного. Скакке отпрыгнул назад, сунул правую руку под пиджак и выхватил оттуда свой «вальтер» калибра 7,65.
Кольберг повернул голову и крикнул:
– Скакке, прекрати!
Едва Мальгах увидел пистолет, лицо его стало напряженным, а в карих глазах на какую-то долю секунды промелькнуло выражение изумления и страха. Потом у него в руке оказался нож – «он, должно быть, прятал его в рукаве», – мельком подумал Кольберг, – остро отточенное ужасное орудие с лезвием не меньше двадцати сантиметров в длину и шириной не более трех сантиметров.
Кольберг мог полагаться только на свою тренированность и быстроту реакции, он мгновенно просчитал: если мужчина попытается перерезать ему горло, он успеет поднять левую руку и парировать удар. Однако мужчина легко и быстро развернулся и пырнул Кольберга снизу вверх. Кольберг, не успевший занять правильную позицию, почувствовал, как лезвие вошло в живот слева, чуть ниже ребер. «Люди говорят, как горячий нож в масло, – подумал Кольберг, – так оно и есть». Он скрючился и зажал мышцами лезвие, полностью отдавая себе отчет в своих действиях. Он знал, что этим отнимет у противника несколько секунд. Сколько? Может быть, пять или шесть.
Скакке все еще стоял в крайнем замешательстве, но он уже нажал большим пальцем на предохранитель и начал поднимать пистолет.
Мальгах, или Как-его-там, выдернул нож. Кольберг нагнул голову, чтобы защитить сонную артерию, нож вошел в него вторично, и в этот момент Скакке выстрелил.
Пуля попала Ласалю, или Как-его-там, в грудь, его отбросило назад, и он, выронив из руки нож, упал на спину на мраморный пол.
Сцена была совершенно статичной. Скакке стоял с вытянутой вперед рукой, ствол его пистолета после выстрела все еще смотрел по диагонали вниз; мужчина в чесучовом костюме лежал на спине, раскинув руки; а между мужчиной и Скакке на боку лежал Кольберг, зажимая обеими руками рану с левой стороны живота. Все вокруг стояли неподвижно, никто не успел даже вскрикнуть.
Скакке, все еще с пистолетом в руке, подбежал к Кольбергу, встал на колени и срывающимся шепотом спросил:
– Как вы?
– Плохо.
– Почему вы мне подмигнули? Я подумал…
– Ты едва не развязал Третью мировую войну, – прошептал Кольберг.
И теперь, когда все закончилось, начались, как и положено, паника, крики, неразбериха и бестолковая беготня.
Однако для Кольберга еще не все закончилось. Он лежал в машине «скорой помощи», которая, завывая, мчалась в больницу Мёрбю, и впервые чувствовал, что боится умереть. Он посмотрел на мужчину в чесучовом костюме, лежащего на соседних носилках в метре от него. Мужчина повернул голову и смотрел на Кольберга глазами, застывшими от боли и ужаса перед быстро приближающейся смертью. Он попытался поднять руку, очевидно желая перекреститься, но смог лишь едва заметно пошевелить пальцами.
«Ага, тебе придется умереть без последнего причастия, или как там это называется», – не по-христиански злорадно подумал Кольберг.
Он был прав. Мужчина не дотянул даже до приемного покоя. Как только «скорая помощь» начала тормозить, нижняя челюсть у него отвисла, изо рта хлынула кровь, и он скончался.
Кольберг все еще очень боялся умереть. Прежде чем потерять сознание, он подумал: «Как несправедливо! Меня никогда не интересовало это проклятое дело. И Гун ждет…»
– Он умрет? – спросил Скакке.
– Нет, – ответил врач. – Во всяком случае, не от этого. Но только через месяц или два он сможет поблагодарить вас.
– Поблагодарить?!
Скакке покачал головой и подошел к телефону. Он должен был срочно позвонить в несколько мест.
Полиция, полиция, картофельное пюре!
I
Мальмё не очень похож на шведский город во многом из-за своего расположения. Отсюда ближе до Рима, чем до северных красот, на горизонте видны огни датского берега, и если верно то, что зима тут частенько бывает мерзкая – слякотная, с пронизывающими ветрами, то верно и другое: не менее часто лето здесь стоит долгое и жаркое, в парках заливаются соловьи и запахи цветов и свежей листвы кружат голову.
Как раз таким выдался этот вечер в начале июля 1969 года. В городе к тому же было тихо, спокойно и, в общем-то, безлюдно.
Даже в большой гостинице напротив вокзала было довольно тихо. Несколько иностранцев рассчитывались с портье за жилье, швейцар, укрывшись в глубине гардеробной, безмятежно почитывал какого-то классика, а в сумраке бара виднелись фигуры двух-трех завсегдатаев, тихо переговаривавшихся между собой, и светилась белая куртка бармена.
В просторном ресторане вправо от вестибюля тоже было тихо; может, чуть шумнее. Занято всего несколько столиков, да и то молчаливыми одиночками, пианист уже ушел на перерыв. Напротив двери, ведущей в кухню, стоял официант; заложив руки за спину, он задумчиво смотрел в окно, похоже, думал о пляже, до которого не так уж и далеко.
В глубине ресторана обедала компания хорошо одетых и, очевидно, настроенных на торжественный лад людей. Стол был загроможден деликатесами, бутылками с шампанским. Но официанты тактично удалились, поскольку хозяин стола встал и начал говорить. Это был рослый, загорелый человек с сильной проседью. Говорил он тихо, хорошо поставленным голосом;