Читать интересную книгу Ветер в лицо - Николай Руденко

29 декабря. Пока не понимаю того, что произошло. Меня наградили грамотой ЦК ВЛКСМ!.. Боюсь поверить, что это правда. Иногда кажется, что это какая-то ошибка. Что же я сделал необычного? Какой же это подвиг — накладывать в мульды больше лома, чем это делали раньше?..

После работы бродил по городу. Деревья, густо опушены инеем, под ногами похрустывает хорошо утрамбованный снег. И город мне показалось таким красивым, будто все это — деревья, заборы, крыши домов — высечено из чистого серебра. Весь мир вокруг — искрящийся, серебряный, бриллиантовый!.. Как это он мог несколько месяцев назад мне не понравиться?..

20 февраля. Коля Круглов — мой ровесник. А какая разница в наших судьбах!.. Я только собираюсь начать свой путь, только мечтаю стать артистом, а он уже не только нашел себя, а успел получить всеобщее уважение на заводе. Вчера решением ЦК профсоюза черной металлургии ему присвоено почетное звание Лучшего сталевара страны.

16 марта. Весна!.. Перчатки мокрые от пота, хочется снять фуфайку — одетому уже работать жарко... На шихтовом дворе появились большие проталины, ручьи журчат под путями... Петр Билык уже не сердится на меня, мы с ним даже подружились. Соревнуемся — кто лучше наполнит мульду! Никогда не думал, что такая работа может увлекать. Мышцы мои окрепли, — кажется, могу поднять ломом целую тонну!.. Теперь мне не надо прикладывать усилия, чтобы письма к матери были бодрыми. Все это получается само собой... Скучаю по дому. Почему-то совсем не так представляю свой приезд в родное село, как раньше. Раньше было, что иначе не представлял себя, — только известным актером. Иду по улице в макинтоше, в фетровой шляпе и слышу, как девушки шепчутся на завалинках: «Его и не узнать! Как же, вся Украина слушает...» А теперь думаю о том, что я, видимо, не отстал бы от ребят на сенокосе... И даже Гаркуша, известный сельский силач, сказал бы обо мне: «Ого! Рука у него железная. Факт».

18 марта. Откуда у меня столько самолюбия?.. Интересно, при коммунизме человеку тоже будет свойственно это чувство? Ведь самолюбие — очень близкая родня эгоизму... Подумай об этом, Володька!

21 мая. Мать пишет, что очень скучает. И я тоже... Послал ей фото. Неужели я действительно так возмужал? Она в последнем письме говорит, что я стал настоящим мужчиной. Правда, это немного обидно — разве я девять месяцев назад был мальчишкой?.. И при этом приятно: вижу, что она довольна тем, как я живу... Но опять спрашивает о консерватории – готовлюсь ли?.. Конечно! Изучаю гармонию, работаю над голосом. При Дворце культуры замечательный хормейстер. Он мне во многом помогает...

20 июня. Вчера на Днепре пел «Реве та стоне...» Коля сказал, что мне надо в консерваторию, а я даже не признался, что живу этими мечтами... Мол, пою так, для себя.

25 июня. Какое это счастье — быть учеником и другом Круглова! Теперь мне понятно, почему солдаты любимых командиров закрывали от пуль своим телом!.. Да, я готов умереть за него! Готов в огонь и в воду за Колькой!

10 июля. Вчера Коля рассказывал мне о комсомольском билете Зои Космодемьянской. Билет лежит под стеклом в Историческом музее на Красной площади. Коля хорошо запомнил его номер — 0236208. Билет завернут в клетчатую бумагу из школьной тетради. Как у меня.

Коля говорит, что Зоя на фотографии совсем не такая, какой ее рисуют. Лучше, потому что проще — больше похожа на наших заводских девушек. По его словам, она несколько напоминает Лизу Миронову... Может, это и не так, но хорошо, что ее можно представить, глядя на кого-то живого. Нам с Колей было по восемь лет, когда она погибла... Я всю жизнь буду помнить номера двух комсомольских билетов — свой и Зои!

13 июля. Я, кажется, все меньше и меньше думаю о консерватории...»

На этом записи в дневнике кончались. Зато через всю страницу было написано большими буквами:

«А этого, Николай, я тебе простить не могу!!!» Эта запись появилась в тот день, когда Сокол узнал о Колиной женитьбе. И дальше, тем же числом: «Густонька — очень симпатичная. Но какая-то дикая».

Густонька отложила дневник, с напускной строгостью посмотрела на Владимира, который лежал на застеленной зеленым одеялом кровати и читал «Далеко от Москвы».

— А этого, Владимир, я тебе простить не могу! — Низко опустив черные брови, воскликнула она.

— Это о Круглове, — спокойно поправил ее Владимир, отложив книгу.

— А я о себе... Разве я такая дикая?

— Вот что! — Засмеялся Владимир. — Конечно, дикая!

— Ну и ладно... Пусть дикая!

После шуток и поцелуев Густонька спросила серьезно, задумчиво:

— А матери написал о нашей женитьбе?

Владимир ответил не сразу. Поднялся с постели, расправил ладонями смятое одеяло, посмотрел на Густоньку.

— Нет еще...

— Почему? — В ее голосе прозвучала сдержанная настороженность.

— Понимаешь... Это значит, надо ей объяснить, почему я отказался от консерватории. А я так горячо ее уверял... Она привыкла к этой мысли. И я не хочу, чтобы она подумала: «Он не поехал учиться потому, что женился...»

— А может, действительно так?.. Володя! Ты не сомневайся. Я буду работать, а ты иди, учись... Разве нам много надо? Проживем...

Густонька сидела на стуле у окна, машинально перелистывая его дневник. Владимир подошел к ней, прижался щекой к ее волосам. Они пахли дождем и лесными травами. Будто карпатские ветры напоили его своим благоуханием на десятилетия...

— Нет... Это уже дело решенное. Я знаю, мама спросит: «А почему именно ты, сынок, не хочешь выйти в люди?..» Я напишу ей о том, что уже вышел в люди, потому что полюбил свой труд. Этого достаточно, чтобы называться человеком.

Владимир долго объяснял Густоньке, почему он принял решение навсегда остаться на заводе. Он говорил о том, что тогда, пожалуй, переоценил свои силы, есть намного талантливее его. И очень хорошо, что он своевременно это осознал. Потому что нет более несчастных и жалким людей, чем малоодаренные актеры, поэты, художники. Среди них есть много таких, которые могли бы быть полезными для общества в какой-то другой работе. Но, однажды совершив ошибку, они уже не могут ступить на правильную дорогу. Постепенно их душу разъедает зависть, они превращаются либо в маленьких спутников больших светил, окуривают эти светила фимиамом лести, чтобы как-то урвать себе хоть небольшой кусочек от их славы, или доживают в гордом одиночестве, считая себя непризнанными гениями. Нет, Владимира нисколько не привлекает такая карьера!.. Она далека от настоящего счастья!

— А может, ты испугался, что гора крутая перед тобой?.. Много сил надо, чтобы взойти на нее? Может, да, дорогой?..

Глаза Густоньки смотрели на него пристально, пытливо.

— Пойми, Густонька... Не потому. Просто не могу покинуть завод. Разве я могу любить кого-то другого, любя тебя?.. Так и с профессиями бывает.

— Я же дикая!

Зрачки карих глаз заиграли лукавыми искорками, как блестящие смородинки на фоне освещенных солнцем листьев. Пола халата упала с колена, обнажив крепкую, загорелую ногу. Для таких ног не страшна никакая крутизна — одолеют, дойдут до вершины!..

— Моя песня — это ты, Густонька!.. А матери я напишу. Мы поедем к ней... Она полюбит тебя. Обязательно полюбит!

На работу они выходили вместе, — тогда, когда солнце еще стояло за крышами и трубами завода и дым над заводом был прозрачный, густорозовый. Они поднимались по крутым железным ступеням под самую крышу мартеновского цеха, под его стеклянный свод. Владимир передавал Густоньку крановщице Марии Гливкой, а сам спускался вниз, где Коля Круглов принимал смену.

А Густонька заходила в стеклянную кабину мостового крана, следила за каждым движением своей молодой учительницы — девушки с пышными огненными волосами, непослушно выбивающимися из-под зеленой косынки.

Хотя Густонька привыкла к высоте с детства, в горах, но цеховая высота была особенной: внизу сновали паровозы с платформами, двигались завалочные и заправочные машины, у мартенов важно прохаживались сталевары, освещенные пламенем своих печей... А когда готовая сталь выливалась в ковш, стоящий за мартеновской печью, в литейном пролете, — до самого стеклянного небо цеха поднимались тысячи голубоватых искр, вверху разлетались на мелкие взрывающиеся частицы. И тогда возникала несравненная игра огненных красок, которую ни с чем нельзя сравнить, — только с огнями салютов...

Мостовой кран должен был поднимать над головами людей, над паровозами и платформами огромный ковш с растопленным чугуном, поднимать его туда, где он сейчас нужен, плавно переворачивать над висящим желобом, по которому тяжелые огненные струи выливаются в ванну печи.

У Густоньки сначала голова шла кругом. Ей страшно было смотреть вниз, в огненную пасть ковша, висевшего под ней на стальных тросах. Казалось, тросы не выдержат, порвутся, — и тогда десятки тонн полыхающей огнем лавы выльются на головы людей, спокойно работающих внизу, у мартенов.