— Не знаю, не знаю, ведь сколько людей, столько и мнений, — заметил Калашник, улыбаясь. — Кто-то пожелает уточнить: кому жить и где жить? Кто-то снисходительно улыбнется и подумает: схоластика! Кому-то вопрос покажется праздным, не заслуживающим внимания. Кто-то скажет: для нас вопрос «как жить?» — не вопрос, ибо мы живем так, как нам хочется.
— Однако найдутся и такие, кто задумается над самим главным — над смыслом жизни, над ее быстринами, над тем, как посвятить отчизне души прекрасные порывы!
— Да, найдутся и такие, и немало. Но надо ли было в научной работе рассматривать этот вопрос? — спросил Калашник.
— Надо, ибо нравственные устои общества, как тебе известно, складываются не из рассуждений на эти темы и не из благих намерений, а из наших каждодневных дел и поступков, — сказал Щедров. — Не слова, а именно дела и поступки отвечают на вопрос, как мы живем и для чего живем. Как и для чего жили выдающиеся личности? Какими нравственными нормами живут наши современники, наши с тобой сверстники, не герои, не выдающиеся личности, а люди самые обыкновенные? Свои теоретические исследования теперь мне хочется проверить на жизненном опыте, скажем, Усть-Калитвинского района.
— Как жить? — Калашник усмехнулся в усы. — Всем же давно известно: надо жить по Ленину! Об этом хорошо сказал Владимир Владимирович Маяковский. Как там у него? Я себя под Лениным чищу… Дальше забыл!
— Вообще, теоретически — это понятно. А как жить по Ленину практически? И сегодня, и завтра, и каждый день. Особенно нам, коммунистам?
— Что ж тут неясного? — Калашник развел руками. — Если речь идет в личном плане, то — это же аксиома! — коммунист обязан жить честно, к порученному делу относиться добросовестно, быть примером и в быту и на работе. Если же говорить в широком понимании этого вопроса, да к тому же еще и применительно к нашему краю, то коммунисты и все трудящиеся Южного должны жить и трудиться так, чтобы урожаи росли и росли из года в год, чтобы все планы перевыполнялись и чтобы жизнь, как поется в песне, была прекрасна!
— Должны, обязаны, это верно, — подумав, сказал Щедров. — Но вот вопрос: все ли коммунисты Южного живут так, как жить они обязаны и как учит жить Ленин? Может быть, есть и такие, кто лишь прикрывается великим именем? Сказал: живи по Ленину, и все тут!
— А что еще? — строго спросил Калашник. — Не вдавайся, Антон, в теорию.
— Нужны, Тарас, не слова, а дела, — продолжал Щедров. — Как жить по Ленину и как жил Ленин? Вопрос не простой. Ведь самое прекрасное в жизни Ильича — это то, что он жил так, как жил, не потому только, что хотел, стремился жить именно так, а потому, что иначе жить он не мог. Вдумайся, Тарас: иначе он жить не мог! Значит, чтобы и нам жить так, как жил Ленин, надобно выработать в себе вот это ленинское неумение жить иначе. А это не так-то просто. Тут возникает вопрос: Ленин и его учение — на века. Люди же меняются, одно поколение сменяет другое. Поэтому каждому новому поколению следует постоянно и глубоко изучать и учение и жизнь Ленина. Так что, Тарас, мало сказать: живи по Ленину…
— Что же, по-твоему, для коммуниста в жизни самое главное? — спросил Калашник, не давая покоя кончику своего уса. — Тебе-то известно — что?
— У Ленина есть слова: «Партийность во всем…» — Щедров некоторое время смотрел на Калашника грустными глазами. — Может, «партийность во всем» — это и есть как раз то, что нужно? Партийность во всем — это, как я ее понимаю, безукоризненная честность, умение каждого коммуниста, на каком бы посту он ни находился, строго, критически относиться к себе, к своим делам и поступкам. Есть же у нас, к сожалению, некоторые руководители, которые давно забыли, что такое критика и самокритика, на своих подчиненных смотрят сверху вниз, кичатся своим положением и считают себя непогрешимыми. Они полагают, что им все можно, им все дозволено. Иной в своем духовном развитии быстро идет вверх и, сам того не замечая, отделяется от людей. Люди же из уважения или из боязни не решаются его критиковать, и если сам руководитель относится к себе некритически, если он…
— Погоди, Антон! — перебил Калашник. — Критика, самокритика — это нам понятно. Но зачем вдаваться в теорию? Люди мы земные, дела у нас сугубо практические. Высокий урожай, хлеб и хлеб! Побольше хлеба — вот что для нас самое главное!
— Не отрицаю, хлеб нам нужен, — согласился Щедров. — Но известно ли тебе, Тарас, почему, по какой причине некоторые, в прошлом хорошие коммунисты становятся плохими?
— Опять теория?
— Нет, не теория. В партию вступает, как правило, человек честный, можно сказать, лучший из лучших. Прежде чем выдать ему партийный билет, его тщательно, со всех сторон проверяют, за него ручаются. Но вот партбилет у него в кармане. Проходит время, и иногда случается так: тот, кого проверяли и за кого ручались, изменился к худшему. И тогда встает вопрос: почему? Откуда пришли к нему, к примеру, зазнайство, высокомерие, желание урвать кусок пожирнее? Откуда пришла к нему такая пакость, как подхалимство, пьянство, бытовая распущенность?
— С этим злом мы боремся, — помрачнев, сказал Калашник. — Для этого и существует партконтроль.
— Одного партконтроля мало. Вот ты говоришь: высокий урожай, хлеб, хлеб. Да, я согласен, нам нужен хлеб и то, что до хлеба. Но борьба за высокий урожай пшеницы ведется и в любой капиталистической стране. У нас же, и ты это знаешь, рядом с процветающей социалистической экономикой должна процветать коммунистическая нравственность людей. Идейность, высокая коммунистическая нравственность — это и есть отличительная черта в характере советских людей. И снова возникает все тот же вопрос: как жить? Видеть счастье только в личном благополучии или жить какими-то иными моральными и этическими нормами? И вот тут, Тарас, на первом месте стоит достоинство коммуниста, то есть его высокая коммунистическая нравственность.
— Опять скажу: теория — вещь отличная. Нам же с тобой следует не вдаваться в теорию, в ее глубинные экскурсы, а надлежит заниматься делами практическими, то есть планами и их выполнением, — возразил Калашник, снова покрутив кончик уса. — Вот поедешь в Усть-Калитвинскую, окунешься с головой в повседневные районные будни и сразу позабудешь теорию.
— Хорошо, не желаешь — не будем вдаваться в теорию, — сказал Щедров. — Тогда давай поговорим об Усть-Калитвинском. Что ты о нем думаешь?
— Вот это уже вопрос иной, вопрос правильный, это уже не теория! — обрадовался Калашник. — Но чтобы дать на твой вопрос исчерпывающий ответ, я обязан, пренебрегая скромностью, сказать несколько слов о себе. Когда меня сватали председателем крайисполкома, я долго не соглашался. Меня уговаривали, а я отказывался, ибо знал, что Южный тогда был отстающим краем по хлебу, по мясу, по молоку. Меня вызвали в Москву — помнишь, я забегал к тебе, — и я согласился. Подумал, подумал и сказал: берусь! Засучил рукава и взялся! Пришлось, Антон, попотеть и, как говорят спортсмены, выложить себя всего и решительно поправить дело. Трудно было? Да, чертовски трудно! Не знал ни дня, ни ночи, а своего добился, и теперь я спокоен! Вот перед нами печатное слово — достовернейший документ. — Он подошел к шкафу, взял «Правду», развернул ее. — Читай! «Победа Южного!» Это напечатано в декабре прошлого года. Тут прямо и ясно сказано, что в Южном было и что в нем есть. Я даже подчеркнул слова: было — есть, было — есть. Для наглядности. И только один Усть-Калитвинский, на нашу беду, все еще пребывает в отстающих. Но я обязан пояснить. В другом крае такой район сошел бы за средний, а в Южном, рядом с настоящими передовиками, он как бельмо в глазу.
«А любит Тарас прихвастнуть, сказать о себе лишнее, эдак порисоваться», — подумал Щедров.
— Вот я и хочу знать: почему же Усть-Калитвинский является бельмом в глазу?
— Почему? Трудное это место, Антон, вот что тебе надо знать, — ответил Калашник. — Разумеется, я не собираюсь тебя пугать трудностями, как в свое время не пугали и меня, но обязан по-дружески сказать: на этом крепком орешке Коломийцев кончил инфарктом. А теперь, Антон, все мы большую надежду возлагаем на тебя, как когда-то такая же надежда возлагалась на меня. И ты обязан сделать в районе то, что в крае сделал я…
Услышав звуки скрипки, которые донеслись из детской, Калашник замолчал. Склонил к плечу бритую голову, зажал в кулаке усы, слушал.
— Юрий музицирует, — сказал он мечтательно. — Вот и в роду Калашников будет музыкант. Послушай, какие звуки! Талант!
— Разумеется, я знаю, куда еду, — не слушая ни скрипку, ни восторгов Калашника, проговорил Щедров. — Но Усть-Калитвинский является для меня родным домом. А дома и стены помогают. Ведь так же?
— Может случиться, что и они не помогут. Тогда что?
— И все же, Тарас, ты не ответил на мой вопрос, в чем, по-твоему, причина отставания Усть-Калитвинского? — после некоторого молчания, не отвечая, спросил Щедров. — Есть же она, эта причина?