Но заглянем в текст пьесы. Там Хлестаков предстает то самим собой — мелким регистратором, то, мешаясь в речах, изображает «персону». И эта персона обладает крайне характерными чертами. «Один раз меня приняли даже за главнокомандующего, — хвастается он, — солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем». Излишне говорить, что главой армии и гвардии считался государь, назначавший на время ведения военных действий командующих. То есть Хлестакова приняли за царя? Неожиданно, не правда ли?
Ю. М. Лотман отмечал, что история вымышленного правления Хлестакова в департаменте — карикатура на междуцарствие декабря 1825 года. Несколько раньше гоголевского «Ревизора», в 1833 году, Пушкин создал «Анджело» — переложение драмы Шекспира «Мера за меру», где прочитываются намеки на уход Александра I. В обоих текстах речь шла о подмене[492]. «И странно: директор уехал, — куда уехал, неизвестно. Ну, натурально, пошли толки: как, что, кому занять место? Многие… находились охотники и брались, но подойдут, бывало, — нет, мудрено. Кажется, и легко на вид, а рассмотришь — просто черт возьми! После видят, нечего делать — ко мне. И в ту же минуту по улицам курьеры, курьеры, курьеры… тридцать тысяч одних курьеров! Каково положение?.. Я, признаться, немного смутился… хотел отказаться… „Извольте, господа, я принимаю должность, я принимаю, говорю, так и быть, говорю, я принимаю, только уж у меня: ни, ни, ни! Уж у меня ухо востро! Уж я…“ Как прохожу через департамент, — просто землетрясение, все дрожит и трясется, как лист… О! Я шутить не люблю. Я им всем задал острастки. Меня сам Государственный совет боится. Да что в самом деле? Я такой! Я не посмотрю ни на кого… Я говорю всем: „Я сам себя знаю, я сам“. Я везде, везде».
Специалисту по русской истории первой половины XIX века в пору похолодеть. Страшное узнавание. Нет, не может быть! Слишком велик контраст между строгим к себе и другим, постоянно работавшим, попечительным до мелочности императором и «сосулькой, тряпкой», по ошибке принятой за «персону».
И всё же, всё же… Соединим то, что о себе рассказывает мнимый ревизор, с тем, что говорят о нем остальные персонажи пьесы. Вот Хлестаков: «Я не люблю людей двуличных. Мне очень нравятся ваша откровенность и радушие, и я бы, признаюсь, больше бы ничего не требовал, как только оказывай мне преданность и уважение, уважение и преданность… Я только на две минуты захожу в департамент, с тем только, чтобы сказать: „Это вот так, это вот так!“ А там уж чиновник для письма, этакая крыса, пером только — тр, тр… пошел писать… С хорошенькими актрисами знаком… Литераторов часто вижу. С Пушкиным на дружеской ноге… Я им всем поправляю статьи… У меня дом первый в Петербурге… На столе, например, арбуз — в семьсот рублей арбуз. Суп в кастрюльке прямо на пароходе приехал из Парижа; откроют крышку — пар, которому подобного нельзя отыскать в природе. Я всякий день на балах. Там у нас вист свой составился: министр иностранных дел, французский посланник, английский, немецкий посланник и я… А любопытно взглянуть ко мне в переднюю, когда я еще не проснулся: графы и князья толкутся и жужжат там, как шмели, только и слышно: ж…эк…ж… Иной раз министр…»
Ну и кто перед нами? Хлестакову простительно не знать, что император вставал раньше докладчиков: шесть утра — крайний срок. Но в остальном все верно. Тут и знаменитое прямодушие царя, и директивные указания, и любовь к театрам, и приснопамятное августейшее цензорство, и балы в Аничковом дворце, и традиционная карточная игра с иностранными министрами…
Сравним, например, слова Хлестакова: «Я не люблю церемоний. Напротив, я даже стараюсь всегда проскользнуть незаметно. Но никак нельзя, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь, уж и говорят: „Вон, говорят, Иван Александрович идет!“». И рассказ Бенкендорфа о прибытии Николая I в столицу в 1828 году с театра военных действий против турок «Он хотел остаться незамеченным, но, подходя к дворцу со стороны Невы, был узнан двумя эскадронами конных гвардейцев… Крики „Ура!“ возвестили о приезде императора. Он вошел во дворец в окружении взятых под Варной трофеев и под искренние радостные крики народа, толпившегося вокруг»[493]. Похоже?
Мало того что фраза: «Ступайте департаментом управлять!» — является калькой со знаменитых слов П. П. Палена великому князю Александру в ночь убийства Павла I: «Ступайте царствовать». Так еще и Городничий, окончательно оробев, обращается к Хлестакову: «Ва-ва-ва…шество».
Должность ревизора герои вообще определяют довольно странно. Осип говорит слуге Городничего Мишке: «Генерал, да только с другой стороны». — «Что ж, это больше или меньше настоящего генерала?» — «Больше». Бобчинский отзывается на свой манер: «Не генерал, а не уступит генералу: такое образование и важные поступки-с… Генерал-то ему и в подметки не станет… разве сам генералиссимус».
Посмотрим, как видят приезжего перепуганные чиновники. У страха глаза велики. Но каждый выделяет нечто свое. Из двух городских сплетников наиболее внятен Бобчинский: «…Как вдруг молодой человек… ходит этак по комнате, и в лице этакое рассуждение… физиономия, поступки, и здесь (вертит рукою около лба) много, много всего… Такой наблюдательный, все обсмотрел… и в тарелки к нам заглянул. Меня так и проняло страхом». Городничий сразу смекает, как бы обмануть «персону»: «Молодого скорее пронюхаешь. Беда, если старый черт, а молодой весь наверху».
Многим так казалось. Например, австрийский канцлер Меттерних, заметив, что новому русскому императору нравится военная прямота, попытался разговаривать с напускным простодушием. «Ведь Ваше величество меня знает!» — воскликнул он однажды. «Да, я вас знаю», — тоном, смутившим собеседника, отозвался Николай I[494]. Поэтому очень уместно замечание Добчинского: «Молодой, молодой человек; лет двадцати трех; а говорит совсем так, как старик». Действительно, еще в юности ни поведение, ни разговоры великого князя не имели ничего общего с веселыми и разгульными нравами молодых офицеров, тем более со знаменитым «лицейским духом». Явно не одобрявший последнего Ф. В. Булгарин писал: «В свете называется лицейским духом, когда молодой человек не уважает старших, обходится фамильярно с начальниками, высокомерно с равными, презрительно с низшими, исключая тех случаев, когда для фанфаронады надо показаться любителем равенства»[495]. Точно также, с подчеркнутым вызовом, отточенной наглостью вели себя денди. Но такой эталон был невозможен для царевичей.
Попробовали бы они высокомерничать или фамильярничать, и вдовствующая императрица Мария Федоровна, имевшая колоссальное влияние в семье, быстро объяснила бы сыновьям, что те избрали неверный тон. Она контролировала каждый их шаг и одергивала при малейшем нарушении приличий. Николаю, например, запрещалось говорить слишком громко, потому что при этом его голос становился «крикливым» и терял «приятность». Вечером 14 декабря молодая императрица Александра Федоровна услышала голос мужа с лестницы, и он показался ей голосом другого человека[496]. Обратим внимание, Хлестаков везде говорит «вдруг и отрывисто», «громко и скоро» — эту манеру часто замечали у государя и не одобряли ее. Поэт, переводчик и сановник М. А. Дмитриев писал, что даже во время коронации император прочел Символ веры «как-то громко и молодецки… смело, отчетисто, как будто не в соборе, а на плац-параде»[497].
Так что Мария Федоровна знала, от чего предостерегать своих детей. Но ее мелочный, порой давящий контроль лишал их естественности. Супруга Николая великая княгиня Александра, прусская принцесса Шарлотта, записала в дневнике, что по сравнению с ее братом принцем Вильгельмом — живым и раскованным — царевичи Николай и Михаил держали себя чересчур строго, холодно и надувались, «как марабу». За что тут же снова получали выговор от матери.
Неудивительно, что на окружающих великие князья производили впечатление молодых стариков. Немногие знали, что они любят поострить и подурачиться. Французский актер Феликс де Скво, в 1819 году игравший в спектакле «Бывший молодой человек», вспоминал, как его пригласил к себе Михаил Павлович, а через некоторое время приехал и Николай. «Поменьше этикета, — сказал тот при знакомстве. — Мне хочется похохотать, пошутить. Право, такие минуты большая редкость»[498]. Они устроили рампу из поставленных на пол подсвечников и начали декламировать сцены из «Вертера» Гёте. Царевичи знали текст наизусть, один говорил роль Шарлотты, другой Альберта. За остальных персонажей играл де Скво, которому удалось нескоро расслабиться в обществе августейших лиц.
Поведение актера характерно. В те времена трепет перед высокой персоной рождался как нечто естественное. Земляника говорит: «Страшно просто, а отчего и сам не знаешь. А мы даже и не в мундирах». Городничий испуган больше всех: «Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорит, правда?.. Не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить». Их слова подытоживает Судья: «Бог с ним: и во дворец ездит, и Государственный совет распекает! Стройтесь на военную ногу, непременно на военную ногу!»