В 1948 г. снялись и поехали вверх к Томску. С нами поехали двое мужчин (парень и сорокалетний мужчина). Я думаю, что это были стукачи. Приехали в городок около Томска, жили в избушке. Отец, выпивая с этими мужчинами, назвал себя “японским шпионом”. И вот ранним утром пришли и забрали его, была зима».
Зундыма телеграфировала в Кижингу и, взяв детей, поехала обратно на родину. Примерно через полгода Зундыма, не дождавшись мужа, скитавшегося в лагерях, вышла замуж за Балдана Дорже. Скончалась Зундыма 17 июля 1987 года в Кижинге.
Леонид Бидияевич встретился с отцом только в 1956 г. после Тайшетской тюрьмы.
17 августа 1949 года Дандарон был вторично осужден за антисоветскую агитацию.
Устный рассказ родственников об аресте Дандарона по новому делу примечателен упоминанием одного из его именитых друзей. В это время в Улан–Удэ проездом на родину был будущий монгольский академик Дамдинсурэн, близкий друг Бидии Дандаровича по Ленинграду. Знакомство и дружба с Дамдинсурэном, безусловно, определились интересом обоих к эпосу о Рэсэр–хане. Дамдинсурэн долгое время не возвращался в МНР, ибо был там жестоко и опасно критикуем как восхвалитель «феодала» Пэсэр–хана. И вот, наконец, он решился вернуться. Дандарон пришёл на вокзал повидать его и проводить. Здесь он был снова арестован, прямо на перроне, и снова оказался в лагере. Так рассказывали о втором аресте Дандарона его родственники в 1971 г. Очевидно, этот рассказ отражает лишь один факт: Дандарон и Дамдинсурэн были знакомы. Что же касается ареста Дандарона, то более достоверны воспоминания его сына — Леонида Бидияевича: «На моих глазах рано утром зимой 1949 г. (точную дату не помню) на станции Юрга в Кемеровской области отца арестовали и увезли. Так что история о встрече моего отца с академиком Дамдинсурэном на вокзале и последовавшего ареста неверна»[274]. Вот сколь разнятся легенда и реальность совсем недалекого прошлого.
К сожалению, о подробностях жизни Дандарона в годы, предшествующие аресту в 1949 г., мы можем узнать только по материалам его «Дела». Вот некоторые из них.
Жалоба
«Генеральному прокурору Союза ССР от з/к Дандарона Бидии Дандаровига, годрожд. 1914–15/XII, осужден по ст. 58–19–1 “а", 10УК РСФСР постановлением ОСО за август 1949 г. на срок 10лет ИТЛ.
Конец срока 3/XI — 58 г. 28 января 1955 г.
Для того чтобы помочь разобраться в моем деле, мне хочется сказать о событиях, случившихся во время моего детства. Я родился 15 декабря
года в Бурят–Монгольской республике. Отец мой был священником (буддист), жил в отшельничестве. У него были многочисленные связи среди крупного духовенства, особенно дружил он с Санданом Цыденовым, который стоял во главе теократического движения в Бурят-Монголии и именовал себя «Царём трёх миров».
В 1921 г. Сандан Цыденов, уже находясь в тюрьме, объявил меня своим наследником в религиозном отношении. Когда в 1922 г. происходило освящение вновь открывшегося Шолутайского монастыря, то я восьмилетним ребенком был привезен на это торжество, сидел на верхнем месте среди высших лам, мне подносились приношения и моим именем объявлялось об открытии монастыря. Все верующие буряты того района знали об этом. И это‑то и сделало дальнейшую мою жизнь непереносимой.
В школу я поступил в 1923 г. и уже с 5 или 6 класса начались преследования меня и взрослыми, и моими товарищами. Меня звали «наследником», всячески дразнили. У меня было много драк и, оканчивая школу, я уже понял, что жить мне в моем районе или даже в Бурят–Монголии будет невозможно, так как вытравить из головы всё это у людей я не мог, и люди были недостаточно сознательны, чтобы понять, что ребенок, которого кто‑то назвал наследником, здесь ни при чем.
Школу я закончил в 1932 г. и решил поехать в Ленинград, там я поступил в Институт инженеров гражданского воздушного флота, а на следующий год, продолжая учиться в институте, занимался экстерном на физическом факультете Ленинградского университета. После окончания института я еще учился в университете, когда совершенно неожиданно для себя был арестован 9 января 1937 года.
Следствие мое длилось до 15 мая 1937 года. Я подвергался всевозможным пыткам, от меня всячески старались добиться признания в несуществующих преступлениях, в устройстве националистической организации, требовали указать моих сообщников. Я сам не понимаю теперь, как я не смог стать величайшим подлецом, оговаривая невинных людей. Мне удалось устоять, и в результате я был приговорён 3 июля 1937 года военным трибуналом ЛенВО к 10 годам ИТЛ. Я не буду об этом подробно говорить и доказывать свою полную невиновность.
Я отсидел свой срок и исправить это уже нельзя, методы же работы ежовской МГБ Вам известны. На свободу я вышел через 6 лет (по актировке, как инвалид) в феврале 1943 года и поехал на родину. И поселился в селе Кижинга. Все мои попытки найти подходящую работу оказались неудачными, меня нигде не принимали. Мне не давали даже разрешения поехать в Иркутскую область, чтобы привезти оттуда моего семилетнего сына, который остался без матери у чужих людей.
Только после моей жалобы Генеральному прокурору было разрешено, и мне удалось поступить сначала бухгалтером райкомхоза (20 октября 1943 г.; значит, через 9 месяцев после моего освобождения), а на следующий год я стал бухгалтером райпищекомбината.
Однако в скором времени, т. е. в апреле 1943 года, со мной познакомился Дашицыренов Гутап, мы с ним подружились настолько, что вскоре он признался мне, что приставлен ко мне МГБ, чтобы собрать на меня обвинительный материал. Затем он стал говорить, что уполномоченный МГБ Гомбоев стал сильно напирать на него и угрожать ему. Тогда мы решили вместе составлять материал, который он будет передавать. Однако давление все усиливалось и, не желая этого человека ставить под удар, я решил уехать из Кижинги. И поехал опять в Ленинград. Но, приехав туда 5 декабря 1946 года, очень скоро убедился, что все двери и здесь для меня закрыты. Сначала я устроился в рукописный фонд Института востоковедения АН СССР [Ленинградское отделение — прим. ред.], но после двух месяцев работы мне неожиданно заявили, что держать на службе меня не могут. Все мои дальнейшие попытки ни к чему не привели. Убедившись в невозможности устроиться в Ленинграде, я поехал на ст. Тайга Кемеровской области, где у меня были знакомые. Однако и здесь меня на работу нигде не брали. Тогда вместе с моим приятелем Шагдаровым я решил уехать в Нарым Томской области.
Там я уже не стал искать настоящей работы (это было в селе Парабель — в 80 километрах от Нарыма) и устроился маляром в райкомхозе, полагая, что хоть здесь МГБ оставит меня в покое. Ведь здесь на меня не могло пасть подозрение ни в антисоветской пропаганде, ни в участии в какой‑то организации, однако в скором времени местный уполномоченный МГБ майор Аникин завербовал для составления на меня материала приехавшего со мной Шагдарова, который в этом мне признался и за что был осужден впоследствии. Затем для этой же цели в Парабель приехал художник Гергилевич, который был ко мне столь мил и щедр, что его настоящая роль стала мне сразу ясной, и ту же роль играл директор пищекомбината Каспер Густав. Всё это довело мои нервы до такого состояния, что я пошел к майору Аникину, требуя, чтобы они меня арестовали. Конечно, Аникин заявил, что всё это вздор, и меня никто не преследует. Через некоторое время я разговаривал с Каспером, который был в нетрезвом состоянии. При его попытке завести со мной политический разговор, я сказал ему, что знаю, кто он такой и разговаривать на эту тему с ним не стану. Но он ответил: «Можешь не говорить, мы и без тебя выдумаем». Шагдаров же говорил мне, что давление на него усиливается, что от него требуют моих несуществующих антисоветских признаний.
Видя, что здесь мне не житьё, я уехал из Парабели 25 октября 1948 года на ст. Юрга Кемеровской области. Через несколько дней, т. е. 3 ноября 1948 года, я был арестован и перевезен в Томск. Следствие по моему второму делу продолжалось до 15 марта 1949 года. Когда я подписал форму № 806 [206], меня допрашивали 13 следователей. Они требовали от меня каких‑то признаний, вели речи о каком‑то шпионаже, в конце концов, я был изведен настолько, что сам написал «признание», абсолютно нелепое, где я, в частности, говорил, что окончил в Америке специальную шпионскую школу. Начальник управления полковник Турчанинов вызвал меня к себе и спросил, считаю ли я их идиотами? Это, однако, не помешало тому, что на основании этого моего «произведения» к моему обвинительному акту прибавилась статья 58–1 «а» через 19 УК. У меня же идея об американском шпионаже возникла вследствие показаний Каспера и Гергилевича, которые мне сообщили на следствии. Подписывая же форму № 206, я убедился, что в их показаниях нет моих антисоветских высказываний, таких как приписанные мне заявления, что «Троцкий был хороший оратор» и др., все это — сплошные выдумки этих провокаторов.