Реформа стиха Тредиаковского и Ломоносова определила судьбу русской поэзии по крайней мере на полтора-два века вперед: силлабическое стихотворство кануло в прошлое, ему на смену пришла система стиха, получившая название силлабо-тонической (Тредиаковский называл ее просто тонической). Только к исходу XIX и в XX веке силлабо-тонику несколько потеснили другие виды стиха. Но четырехстопный ямб, которым была написана в 1739 году ломоносовская ода на взятие русскими войсками турецкой крепости Хотин, и поныне остается основным размером русской поэзии.
Труд по созданию нового русского стиха был завершен. Тредиаковский, хотя и с неудовольствием, был вынужден признать победу Ломоносова в спорных вопросах реформы. Правила стихосложения существовали. Кто-то должен был изложить правила создания литературных жанров. Роль второго Буало, французского законодателя литературы, решился исполнить Сумароков, пришедший в литературу как ревностный последователь автора Хотинской оды[416]. В 1748 году он издает два стихотворных послания (эпистолы) – «О русском языке» и «О стихотворстве» (позднее, в 1774 году, он переиздаст две эпистолы как одно сочинение под названием «Наставление хотящим быть писателями»). Эпистолы были отчасти подражанием «Поэтическому искусству» (1674) Н. Буало. Из эпистол русский читатель узнавал, например, о правилах «трех единств», обязательных в драматургии классицизма: события в пьесе должны составлять цельную последовательность, одну ситуацию («единство действия»), укладываться в пределы суток («единство времени») и происходить в одной точке пространства – доме, дворце («единство места»). Сумароков емко и кратко определил все основные жанры литературы, перечислив их признаки. Однако он следовал слепо за французским автором. Сумароков уделил большое внимание таким жанрам, как песня и басня, не привлекшим внимания французского теоретика. Языковая позиция «русского Буало» была во многом сходна с точкой зрения, которую в то время разделяли Ломоносов и Тредиаковский (к 1750-м годам переставший пренебрежительно относиться к «славенщизне» и настаивавший на единстве церковнославянского и русского языков). Особенность позиции Сумарокова в том, что, признавая единство русского и церковнославянского языков, автор эпистол считал главным источником не церковнославянский, а сочинения образцовых авторов. Вероятно, он не разграничивал резко устную речь и письменный, литературный язык[417].
«Поэтическое искусство» Н. Буало подводило итог развитию мировой и французской словесности за многие века от античных времен. Сумароков выступает в противоположной роли: он предписывает правила, по которым должна создаваться будущая литература. Из русских авторов он упоминает только проповедника Феофана Прокоповича, поэта-сатирика А. Д. Кантемира и М. В. Ломоносова, причем только о Ломоносове он отзывается с похвалой, а в адрес В. К. Тредиаковского летят критические стрелы из его эпистолы «О русском языке»:
Тот прозой и стихом ползет, и письма оныРугаючи себя, дает писцам в законы.…………………………………………………Зело, зело, зело, дружок мой, ты искусен,Я спорить не хочу, да только нрав твой гнусен.
А в эпистоле «О стихотворении» А. П. Сумарокова содержится прямой выпад против Тредиаковского: «А ты, Штивелиус, лишь только врать способен?»[418].
На этот выпад Сумарокова В. К. Тредиаковский ответил не менее хлестко, воспользовавшись тем, что Академия наук поручила ему дать заключение на трагедию Сумарокова «Хорев». Отзыв был резко отрицательным, при этом критик мастерски обыграл слово «седалище», означавшее у Сумарокова «стул». По принятым тогда правилам хорошего тона открыто называть имя оппонента в стихах и эпиграммах запрещалось, зато в словах себя полемисты не стесняли. Так, в своем отзыве на комедию А. П. Сумарокова «Тресотиниус», в которой Тредиаковский был выведен под именем педанта Тресотиниуса, что переводилось как «трижды глупый». Тредиаковский обращается к Сумарокову со словами:
Мне рыжу тварь никак в добро не применить……………………………………………………Когда, по-твоему, сова и скот уж я,То сам ты нетопырь и подлинно свинья!
В эпиграмме «Не знаю, кто певцов в стих вкинул сумасбродный…» Тредиаковский обыгрывает не только рыжий цвет волос Сумарокова, но упоминается и другой физический изъян оппонента – постоянное моргание («мигание») и увлечение Бахусом. В 1752 году Тредиаковский напечатал две басни: «Пес чван» и «Ворона, чванящаяся чужими перьями». В басне о вороне скрывался намек на склонность Сумарокова заимствовать фрагменты из стихотворений других авторов, в чем постоянно и обвинял его Тредиаковский. Басня про пса, которому на шею повесили «звонок» (колокольчик), завершалась обращением, на самом деле адресованном Сумарокову:
Собака! без ума ты чванишься пред нами: Тебе ведь не в красу, но дан в признак звонок, Что нравами ты зол, а разумом щенок[419].
Полемика Тредиаковского и Сумарокова, однако, была не перебранкой двух амбициозных и неуживчивых людей, а знаменательным событием литературной жизни того времени[420]. В полемике рождались новые жанры, в частности, критический разбор. Вот как пишут об этой полемике современные исследователи: «Их споры имеют первостепенное историко-культурное значение: в ходе этой распри в негативной, полемической форме отрабатываются программные установки, которые определяют направление литературного развития. Более того, именно в результате полемики Тредиаковского и Сумарокова появляются новые жанры: так создаются в России комедии («Тресотиниус» и «Чудовищи» Сумарокова, «новая сцена» из «Тресотиниуса», сочиненная Тредиаковским), первые пародии, направленные на индивидуальный стиль (такие, например, как сумароковская песня «О, приятное приятство» и т. п.), наконец, первые критические трактаты («Письмо от приятеля к приятелю» Тредиаковского и «Ответ на критику» Сумарокова). Можно сказать, что эта литературная война, в сущности, объединяет полемизирующие стороны, делая их участниками общего культурного процесса: поле битвы оказывается той творческой лабораторией, в которой разрабатывается как теория, так и практика литературы»[421].
Аналогичные или еще более жаркие и нелицеприятные полемические схватки происходили между А. П. Сумароковым и М. В. Ломоносовым. Об отношении М. В. Ломоносова к В. К. Тредиаковскому, как реформатору русского стихосложения, говорилось выше. За этими литературными баталиями между тремя выдающимися литераторами второй половины XVIII века, как за театральным занавесом, скрывался нелегкий исторический процесс становления в России светской литературы. Выдающийся литератор и стиховед XX века С. М. Бонди так описал этот процесс, где каждому из трех литературных столпов XVIII века определил свое место:
«Когда буржуазный подъем России в начале XVIII века вызвал потребность к созданию и оформлению литературы и науки европейского типа, духовенство – единственная среда в России с большой культурной традицией – выдвинуло своего представителя на эту ответственную работу. Подобно тому, как в борьбе Петра с духовенством правой рукою его был представитель духовенства же, архиепископ Феофан Прокопович, автор сокрушительного «Духовного Регламента», так и Тредиаковский выступил, прежде всего, как борец за секуляризацию литературы, освобождения ее от многовекового церковного влияния. Он выполнил свою миссию, ответил на социальный заказ: создал ряд новых произведений светского характера, пытался создать язык для новой литературы, разработал реформу стиха. Но при этом он наложил неизбежную печать своего происхождения на все созданное им: язык и стиль пахли больше бурсой или канцелярией, чем светской гостиной или дворцовыми залами. Реформа стиха оказалась половинчатой: открыв новую область, Тредиаковский не решился занять ее целиком… Поэтому, когда явились представители классов, играющих действенную роль в истории русского общества, они быстро оттеснили на второй план реформатора-первопроходца. Ломоносов захватил и блестяще разработал область общественной лирики, государственного пафоса; немного спустя Сумароков нашел средства для выражения переживаний личного характера, расширив область поэзии почти до крайних пределов тогдашних возможностей. Тредиаковский, постепенно отступая, нашел, наконец, свое подлинное, классово оправданное место – как учитель философии, морали, религиозный поэт и – главное – ученый филолог и стиховед». В этом последнем качестве его значение осталось непререкаемо и никем не превзойдено <…>. Тредиаковский был блестящий знаток, теоретик и историк стиха; в сравнении с ним Ломоносов и Сумароков были дилетанты, во всех спорах с ними по стиховедческим вопросам ему не трудно было побеждать их как благодаря своей обширной эрудиции, так и глубокому пониманию вопросов стихотворной ритмики <…>. Несмотря на все насмешки и издевательства над его поэзией, с Тредиаковским нельзя было не считаться как с крупнейшим ученым-литературоведом и историком, стоявшим вполне на уровне тогдашней европейской науки. Если Сумароков был первым русским литератором чистой воды, а Ломоносов первым русским ученым-физиком и химиком, то Тредиаковский является родоначальником русской филологии со всеми ее положительными и отрицательными качествами»[422]. (Выделено мной. – А. К.)