То же самое было с мадьярами: 2:0, 4:0, 5:2, 7:1 С немцами: с железнодорожниками – 6:2, с летчиками 8:1, с зенитчиками 5:0. (Что??? — Примеч. А.Ф.)
Всего играли 11 игр.
Конечно, каждый матч протекал с громадным энтузиазмом наших патриотов, наших спортивных болельщиков по отношению как к немецким, так и к украинским и венгерским командам. (Так в оригинале! — Примеч. А.Ф.)
Матч с летчиками протекал так. Это команда-победительница Восточного фронта. На этот матч приехал их генерал, привез букет цветов, апельсины, лимоны, шоколад. Нас это задело страшно. Начали играть. Первый тайм мы сыграли 1:0 в нашу пользу. Они сыграли первый тайм 2:1. У них появилось сознание превосходства. Мы, видя такое положение, решили выбить пару игроков с поля. Выбили одного игрока, выбили второго игрока – летчика. Одному колено перебили, он ушел с поля, возможно, что он и работать не сможет. Генерал выкрикивал, что это бандиты, грубо играют, не культурно, но публика после каждого нами забитого гола выкрикивала: «Это вам не на фронте, это вам не в воздухе, а это на футбольном поле. Если вы там выигрываете, вы здесь проигрываете!»
Последний матч сыграли 8:0. Это было 16 августа на матче с летчиками. (Чего-чего??? Но это – оригинал текста, не подумайте чего…
И главное: сие очень укладывается в версию, упомянутую по тексту: мол, не просто так изменяла Свиридовскому память, и каждое его словечко – значит! — Примеч. А. Ф.).
Билеты были платные. Вход стоил три рубля. Немцы врывались, конечно, бесплатно, потому что они чувствовали себя хозяевами положения. Мадьяры платили, наши тоже платили. На наших матчах народу было 5–6 тысяч. Когда играла украинская команда «Рух» вряд ли собиралось 30–40 тысяч народа. Когда играли с немцами, народа было очень много. Когда играли с мадьярами много меньше, когда играли с украинцами, народу почти не было. Раз народ не ходит на матчи, значит, не считается со своей национальной командой, не считается с украинским национальным движением. Нам было приятно, что мы не дали возможности им подняться на должную высоту.
Параллельно с этим я организовал в Киеве 2-ю футбольную команду тоже производственную на ювелирной фабрике. В этой второй команде были преимущественно комсомольцы, члены партии и орденоносцы, находящиеся в Киеве. Чтобы их не отправили в Германию, они объединились на этом производстве под названием «Алмаз». Наша команда называлась «Старт». Команда «Алмаз» играла и с мадьярами, и с украинцами, и то же самое выигрывала. (Сомнительно. Малейшие подтверждения успешности команды «Алмаз» отсутствуют. — Примеч. А. Ф.) Когда мы были в заключении, эта команда помогала нам, приносили нам передачи.
На стадионе «Динамо» нам играть не разрешали. Мы играли на нашем производственном стадионе близ хлебозавода. Стадион назывался «Зенит».
Сначала ни одного матча с немецкими командами нам не разрешали. Я все-таки добился вызвать команду летчиков, потому что она считалась победительницей Восточного фронта. В каждом матче мы били, в каждом матче ломали ноги и головы. Решили сразиться с немцами, нанести им определенный ущерб.
Приветствовали нашим спортивным приветом: «Физкульт-ура!» Публика приветствовала нас выкриками. Каждый гол, забитый нами, был для наших патриотов каким-то символом.
16 августа сыграли последнюю игру, сыграли очень удачно. 18 августа около десяти часов утра во время нашей работы – мы грузили муку в склад, — нас вызвали к директору. Шеф был немец. Приходим. Сидит гестаповец, стоит машина. Гестаповца мы узнали по форме. Форма у них была светло-зеленого цвета, погоны с серебряной отделкой, на фуражке отлет. Фуражка высокая. Сидит гестаповец, переводчик и сидит русский агент.
В этот день Тютчева и Гончаренко на заводе не было. Тютчев получил после матча повреждение, пошел в больницу, а Гончаренко был в отсутствии. Нас взяли шесть человек: Трусевича, Клименко, Кузьменко, Свиридовского, Путятина (так уж записали в протоколе! — Примеч. А.Ф.) и Балакина.
Нас выстроили. Сказали, следуйте за нами. Вышли из коридора. Директор открывает машину и нас в этот «черный ворон», потом они душегубками стали. Привезли нас на Короленко, 33 в гестапо. Заключили нас во внутреннюю тюрьму. Допрос получили на четырнадцатые сутки. Нас разбили, каждого посадили в отдельную камеру.
В этот период времени Трусевич, Клименко и Тютчев работали на хлебозаводе по асфальтированию завода. Узнаю от них, что их из камеры взяли на постройку гаража Короленко, 33. Работали частично во дворе. Рабочие хлебозавода, «болельщики», утром демонстративно проходя мимо, бросали хлеб, бросали папиросы. А когда хлебозаводский трамвай проезжал с рабочими мимо Короленко, трамвай шел медленным ходом и люди приветствовали нас из трамвая. Немцы видели, какое настроение, как народ приветствует нас.
В мою камеру через некоторое время добавили 4-х военнопленных, потом их выпустили. При мне лично прошло человек шестнадцать.
На четырнадцатые сутки вызывают нас на допрос. Я слышу фамилии Кузьменко, Клименко. Сердце вот так бьется.
В 1935 году я со сборной Украины ездил за границу, был в Германии, был в Париже, был в Бельгии. Я страшно боялся вопроса о поездке за границу. Я вам скажу почему. Они просто говорят, что вы ездили за границу с целью шпионажа, а это прямо расстрел.
Вызвали одного, второго, третьего, приходят, говорят Свиридовский. Я моментально встал, пошел, как сейчас помню, на второй этаж комната 25. Сидит следователь, который нас арестовал. Сидит тот же переводчик, сидит изменник родины Вячкис, тоже спортсмен. Начался допрос. Допрос аналогичный моему прошли все люди.
Первым долгом был задан вопрос, сколько времен я был кандидатом партии? Мой ответ на этот вопрос был очень простой. Я даже не был в пионерах, о партии не могло быть и речи. Это дело обошлось.
Второй вопрос: вы динамовец? — Говорю: Да. — Значит НКВД-ист? — Нет. Получил определенную дозу по физиономии. Требовали, чтобы я сказал, что я нквдист. Я сказал, что я артист своего дела, никогда не был в НКВД и не собирался быть в нем. — Почему?
— Потому что я спортсмен по душе. Занимался только футболом.
Начали спрашивать в отношении остальных товарищей.
— Так вы не были в НКВД?
— Не был.
— А этот не был?
— Нет.
— Кто был начальником Украинской Драмы, какой у него был чин?
— Не помню, потому что меня не интересовала украинская драма и я там не был.
Начинает подсказывать Бу-Бу… Этот агент, говорит, Бурдуков был?
— Какой был.
— Какие знаки различия у него?
— Насколько я помню, как будто бы шпалу носил.
— Ну и что же, где он и что?
— Не знаю.
Таким образом, меня продержали два с половиной часа. Потом начали между собой разговор относительно покупки колец. Затем отправили меня в камеру.
При допросе мы узнали, что Гончаренко и Тютчев тоже сидят. Тот же Вячкис предал их. Дня через два после этого допроса Балакин был освобожден. Он ничего с «Динамо» не имел, а брат его был в «Динамо».
В гестапо просидели 24 суток.
Каждые два дня вызывали и расстреливали целыми группами. Я влезал наверх и смотрел через окошко вниз. Приезжало три-четы-ре машины. Привозили детишек маленьких, девушек, мужчин, стариков. Стоны, крики, ругань немцев-гестаповцев. Состояние скверное. Был момент такого порядка: выходя из тюрьмы, народ взбудоражился, и тут же в тюремном дворе стали расстреливать. Как только расстрелы кончились, сейчас же рабочие-евреи, которые обслуживали тюрьму и на кухне работали, произвели уборку двора.
11 сентября нас вызвали по фамилии. Первую партию вывезли часов в пять утра. Мы рассчитывали, что нас везут на расстрел, потому что был день расстрела. Вызывали по фамилии: Кузьменко, Клименко, Свиридовский. Вывели в коридор. Всех нас поставили лицом к стенке. Друг друга мы не видим. Мысль была одна: за что и почему. Мысли о побеге не было. Привели наверх в 23-ю камеру. Эта камера называлась «висельной» «пересыльной». Из этой камеры выгоняли и расстреливали, из этой же камеры отправляли людей в Германию и в Венгрию.
Попали мы все в эту камеру. Тут же расцеловались. Думали, что это наша последняя встреча.
Минут через двадцать пять приходит Абраша, приносит хлеб. Когда он дал нам хлеб, я спрашиваю, а кофе?
— Кофе будете пить там.
Когда сказал, что кофе будем пить там, значит нас выпустят, значит нас не расстреляют. В камере нас было двенадцать человек. Начали вызывать. Вывели во двор. Стоит та же машина «Черный ворон». Немец кричит:
«Быстро, быстро и люст, люст, люст».
Когда я выскочил из камеры, мне воздух ударил в лицо, голова закружилась. Как ни говорите, получали 100 и 75 грамм хлеба, и крупника грамм 400, и кофе. Когда поднялся на эти сходцы, у меня голова закружилась и я упал. Подсознание подсказывает, что, хоть на четвереньках, надо забраться в эту машину На четвереньках залез в машину, сел и сижу Когда машину загрузили, дверь автоматически закрыли. Везли нас через еврейское кладбище. Думали, что нас везут в Бабий Яр. Проехали Бабий Яр. Около Бабьего Яра был концлагерь. Нас привезли туда и сразу же заставили работать.