Читать интересную книгу Дон Кихот. Часть 2 - Мигель де Сервантес

На этом прекратилось пение влюбленной Альтисидоры и началась мука для Дон-Кихота, который, испустив глубокий вздох, сказал самому себе: «Почему я так несчастливо странствую, что ни одна девица не может видеть меня без того, чтобы не влюбиться! Почему несравненная Дульцинея так мало счастлива, что ей не дают в мире и спокойствии наслаждаться моей невероятной верностью? Чего вы от нее хотите, богачки? Чего вы от нее требуете, императрицы? Из-за чего вы ее преследуете, девицы между четырнадцатью и пятнадцатью годами? Оставьте, оставьте ее, бессовестные; предоставьте ей торжествовать и гордиться судьбой, которую доставила ей любовь, сделав сердце мое ей подвластным и отдав ей ключи от моей души. Заметьте, о влюбленная армия, что я только для Дульцинеи состою из воска и мягкого теста, для других же я – камень и бронза. Для нее я сладок, как мед, для вас – горек, как полынь. Для меня одна Дульцинея прекрасна, одна она скромна, одна она целомудренна и одна она высокорожденна; все остальные безобразны, глупы, бесстыжи и низменного происхождения. Только для нее и ни для кого другого природа произвела меня на свет. Пускай Альтисидора плачет или поет, пускай приходит в отчаяние, я услышу только ту, из-за которой меня так мучили в заколдованном замке мавра. Одной Дульцинее я должен принадлежать, хотя бы меня варили или жарили. Для нее одной я должен оставаться чист, честен и учтив, на зло всем колдовствам в мире».

С этими словами он с шумом захлопнул окно, потом, преисполненный досады и печали, как будто с ним случилось большое несчастие, возвратился к себе на постель, где мы его пока и оставим, потому что нас призывает великий Санчо Панса, который намерен с треском начать свое губернаторство.

Глава XLV

Как великий Санчо Панса вступил во владение своим островом и каким образом начал он губернаторствовать

«О, ты, постоянно открывающее антиподов, факел мира, око неба, кроткий творец колебания кувшинов для освежения,[168] здесь называемое Фебом, там Тимбриен, то стрелок, то врач, изобретатель музыки; ты, всегда встающее и никогда не ложащееся; к тебе, о солнце, обращаюсь я; ты, с помощью которого человек рождает человека, помоги мне и освети мрак моего ума, чтобы я мог рассказать шаг за шагом губернаторство великого Санчо Панса; без тебя я чувствую себя слабым, поверженным в уныние, смущенным».

Итак, Санчо вскоре прибыл со своей свитой в город с жителями человек в тысячу, один из богатейших городов во владениях герцога. Ему сообщили, что остров называется Баратария, может быть потому, что город назывался Баратарио, а может быть для выражения того, что ему дешево досталось губернаторство.[169] Когда он прибыл к воротам города, окруженного стеною, навстречу ему вышел городской совет. Колокола зазвонили и среди общего веселья, проявляемого населением, его с большой помпой проводили в собор для принесения благодарности Богу. Затем со смешными церемониями ему вручили ключи от города, и он был введен в должность постоянного губернатора острова Баратории. Наряд, борода, толщина и малый рост нового губернатора повергли в удивление всех, кто не знал разгадки этого, а число таких незнающих было велико. По выходе из церкви, его отвели в аудиенц-зал и усадили на судейское кресло: Тут, мажордом герцога сказал ему: – На этом острове, господин губернатор, существует исконный обычай, по которому всякий, вступающий во владение островов, должен ответить на один обращенный к нему вопрос, немного туманный и затруднительный. По ответу на этот вопрос население прощупывает пульс ума своего нового губернатора и по нему узнает радоваться или печалиться ему по случаю его вступления.

Пока мажордон держал эту речь, Санчо разглядывал на стене против его сидения какие-то выведенные там большие буквы, а так как он читать не умел, то и спросил, что это за рисунки на стене. Ему отвечали: – господин! Здесь написан и занесен в летописи день, когда ваша светлость вступили во владение островом. Эпитафия составлена так: Сегодня, такого-то числа такого-то месяца и года, вступил во владение этим островом господин Дон Санчо Панса. Да пользуется он им долгие годы!

– А кто это называется доном-Санчо Панса? – спросил Санчо.

– Ваша светлость, отвечал мажордом, – потому что на этот остров не вступал никакой другой Панса кроме того, который сейчас сидит на этом кресле.

– Ну так знайте, брат, – сказал Санчо, – что я не ношу титула дона и что никто его не носил в моей семье. Просто Санчо Панса, вот я как называюсь. Санчо назывался мой отец, Санчо – мой дед и все были Панса без дона и других удлиннений. Я думаю, здесь на острове более донов, нежели камней. Но пусть только, если Господь меня услышит, а это возможно, пусть только губернаторство мое продлятся дня четыре, как я выполю всех этих донов, которые своей многочисленностью должны быть так же докучливы, как москиты и комары.[170] Ну, а теперь господин мажордом может изложить свой вопрос. Я отвечу на него как смогу к огорчению или к радости народа.

В эту минуту в залу вошли два человека, один в одежде крестьянина, другой портной, потому что в руках у него были ножницы, и портной сказал: – Господин губернатор, этот крестьянин и я являемся вред вашей милостью потому, что этот добрый человек явился вчера ко мне в лавку (с позволения вашего и всей компании я, слава Богу, состою присяжным портным) и, отдав мне в руки кусок сукна, спросил меня: – Сударь, хватит ли мне из этого сукна на колпак?

Смерив кусок, я отвечал: «да». Он, должно быть, как я думаю, вообразил, что я хочу украсть у него кусок сукна, потому что основывался на собственной своей недобросовестности и на общем дурном мнения о портных, и говорить мне, чтобы я посмотрел, не хватит мне сукна на два колпака. Я угадал его мысль и снова сказал: «да». Тогда все с тем же злым намерением он стал прибавлять колпаки, а я свое да, пока мы не дошли до пяти колпаков. Сейчас он за ними явился. Я ему их отдаю, но он не хочет уплатить мне за работу, а, напротив, требует, чтобы я ему заплатил или отдал сукно.

– Так ли это, брат? – спросил Санчо крестьянина.

– Да, сударь, – отвечал тот, – но пусть ваша милость заставит его показать пять колпаков, который он сделал. – Очень охотно, сказал портной, и, вытащив руку из-за пазухи, показал пять колпаков на кончиках пяти пальцев своей руки.

– Вот, – сказал он, – пять колпаков, которые требует от меня этот добрый человек. Клянусь своей душой и совестью, что у меня не осталось и дюйма сукна: я готов отдать свою работу на суд ремесленных испытателей.

Все присутствующие рассмеялись при виде множества колпаков и по случаю необыкновенной тяжбы. Санчо размышлял несколько мгновений и сказал затем: – Эта тяжба, мне кажется, не требует отсрочки и может быть решена судом честного человека. И вот мой приговор: пусть портной лишится своей платы, а крестьянин своего сукна, и пусть колпаки отдадут арестантам, и делу конец.

Следующий приговор с деньгами пастуха вызвал в присутствующих удивление, этот же заставил их всех расхохотаться.[171] Но приказ губернатора был исполнен, после чего пред ним предстали два человека преклонного возраста. У одного в руках была камышовая трость; другой старик без трости обратился к Санчо и сказал: – Господин, много времени тому назад я дал этому доброму человеку десять золотых, чтобы оказать ему услугу и удовольствие, но с условием, что он возвратил их мне по первому требованию. Много прошло дней, пока я у него их потребовал, потому что я не хотел поставить его в более тяжелое положение требованием возврата, нежели то, в котором он был, когда брал деньги взаймы. Наконец, видя, что он забыл о необходимости расплатиться, я потребовал у него возврата моих десяти золотых раз, а потом и много раз» а он не только мне их не отдает, но отвечает, что никогда у меня их не брал, а что если и ему их давал, то он давно мне их возвратил. У меня нет свидетелей ни относительно займа, ни относительно уплаты, потому что уплаты он не производил. Я просил бы, чтобы ваша милость привели его к присяге. Если он присягает, что возвратил их мне, я буду считать его сквитавшимся пред людьми и пред Богом. – Что вы скажете на это, добрый старик с палкой? – спросил Санчо. Старик отвечал: – Я сознаюсь, господин, что он мне их давал, но пусть ваша милость опустит жезл, и так как он полагается на мою присягу, то я поклянусь, что я ему их возвратил и уплатил как быть должно.

Губернатор наклонил свой жезл, а старик отдал свою трость другому старику, прося его, как будто бы она, очень его стесняла, подержать ее, пока он будет присягать; затем он положил руку на крест жезла и сказал: «Правда, что явившийся на суд дал мне взаймы десять золотых, которые от меня требует, но я их отдал ому из рук в руки, и он спрашивает их с меня снова каждую минуту только потому, что не обратил на это внимания». Тогда славный губернатор спросил кредитора, что он может ответить на сказанное его противником. Тот отвечал, что должник его, вероятно, сказал правду, потому что он считает его добросовестным человеком и хорошим христианином, что должно быть он сам забыл, когда и как совершилась уплата, но что впредь им больше ничего не станет с него спрашивать. Должник взял свою трость, наклонил голову и вышел из залы.