— Я это знаю, ты мне лучше скажи, сколько есть шансов?
— Один из ста...
— Чего тогда разговоры разводить?
— Ты не дослушал меня, командир. Один из ста, если пойдет Примож Чобан без прикрытия. Шансов будет в десять раз больше, а может быть, и в двадцать больше, если вместе с ним пойдут еще два или три человека.
— Значит, риск, голый риск, продиктованный эмоциональными соображениями. Можем спасти одного, но с большей вероятностью потерять троих. Тебя что, в школе такой арифметике учили?
— Меня учили помогать товарищу, когда он в беде. И тебя учили тоже. Хотя специально такого предмета не было ни в моем, ни в твоем учебном заведении. Кроме всего прочего, Канделаки знаком с содержанием генеральского пакета.
— Ты на меня не дави. Говори конкретно, кого предлагаешь.
— Предлагаю меня и шофера Федора Бондаренко... в придачу к Приможу. Не удивляйся, особой симпатии к Приможу и его анархистскому складу характера...
— Ну, ты давай не загибай, сам знаешь, он из боевых югославских комсомольцев...
— Все равно, дисциплина не та... Но я о другом должен тебе сказать. Я должен тебе сказать, что несу личную ответственность за судьбу Георгия. Как его товарищ по школе... И как коммунист тоже. Я был обязан, слышишь, обязан пробиться к нему в тот самый день. Вслед за Приможем. Но меня отсекли от него, прижали к земле. Все последние дни думаю: а может, это я сам себя прижал к земле? Что-то во мне не сработало? Другому бы я этого не сказал... Просто ты должен знать, что было. Я не то что смалодушничал, нет... Я подумал, что у меня нет никаких надежд пробиться к нему, ты знаешь, иногда в нас просыпаются силы, которые нечем заглушить. Сейчас ты должен дать мне возможность... Это моя личная к тебе просьба.
— Представь план операции. Рассмотрим.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ПОЕДИНОК
«В центре кабинета под портретом Гитлера длинный, покрытый зеленым сукном стол на массивных ножках, а за столом величественный и отрешенный от всего земного, как монумент, Юрген Ашенбах. Он приветствует меня легким кивком головы и начинает перебирать лежащие перед ним листки. У стены два застывших солдата — руки за спинами, ноги широко расставлены. Недалеко от них в кресле, спиной к двери, грузно и неподвижно, положив на правый подлокотник перебинтованную руку, сидит человек в запыленной и порванной гимнастерке. Глядя со стороны, можно дать ему не меньше сорока.
Я неторопливо приближаюсь к пленному, заглядываю ему в лицо. В висках начинают стучать молотки. Все разом. Громко и неладно.
Испытываю непреодолимое желание пощупать рукой свои волосы. Не знаю, что с ними, но мне кажется, что это не мои, это чужие волосы. Что-то с ними стало. Они стали жестче. И должно быть, белее. Так мне кажется. Я должен сделать вид, что ничего не случилось, что я не знаком с этим человеком, что мне в высшей степени безразлична его судьба. Но как сделать все это, если передо мной Котэ Канделаки?
Котэ спокоен. Узнал меня?
Сидит с полузакрытыми глазами.
...Забыть обо всех своих заданиях. О конспирации, шифрах, всех этих: «простая», «срочная», «очень срочная». Забыть о Рустамбекове, о секретарше из «Вечерней газеты», забыть обо всем и думать только об одном: как спасти Канделаки? Я уже это однажды испытал... Когда передо мной был Марков. Маркова я тогда видел первый раз. Хотя знал, он спас когда-то моего отца... У меня было несколько бессонных ночей после того, как он сорвал перевязку. Смогу ли я спать вообще, если не спасу Канделаки? Что делать? Разрядить пистолет? Семь пуль, а в комнате три человека, не промахнусь, крикну: прыгай в окно!
Он же шагу не успеет сделать!
Все это фантастика. Первое, не истолкованное и не проверенное разумом импульсивное и наиболее примитивное решение из всех возможных — мыслимых и немыслимых решений, недостойное взрослого человека.
Котэ поднял глаза и тут же сомкнул ресницы, будто ему трудно смотреть на яркий солнечный свет. Давал понять, что узнал меня».
В Канделаки проснулся интерес к жизни, он почувствовал какой-то озорной прилив сил. Едва не улыбнулся своим мыслям: «Если честь по чести, я понимаю, что меня ждет... Но есть такая вещь, которая поможет мне... Будь в этой комнате одни только враги, было бы грустно думать о том, что мои последние часы останутся лишь в их воспоминаниях и уйдут из жизни вместе с ними. Но рядом друг. Быть может, во время допроса мне удастся сказать ему что-то. Собраться! Заставить себя четко и быстро думать. Всегда верил в тебя, Евграф! «Отыскался след Тарасов». Представляю, какую физиономию сделал бы обер-лейтенант, подошедший ко мне кошачьим шагом, если бы узнал, кто на самом деле его коллега герр Шульц или герр Петцольд. Вот где ты был все эти месяцы нашей разлуки, Евграф. Значит, и ради меня таился, жил под чужим именем... Бред, что значит «ради меня»? Точнее сказать: ради этого часа — если мне удастся передать ему все, что я вычитал на карте...
Вспомни, Евграф, как однажды разыграл меня в школе! Ты выходил из комнаты, я дотрагивался до одного из пяти предметов, кто-то из ребят незаметно сигнализировал тебе ногой... тогда вы здорово околпачили меня и ржали, как хороший табун. Я убежден, я в это верю — мне удастся передать тебе во время допроса самое главное. Только как? Инициатива должна принадлежать мне... Это ясно... Меня будут спрашивать, я буду, я буду отвечать. Внимание, Евграф! Старайся не пропустить ни слова».
Ашенбах кружил вокруг Канделаки, вглядывался в лицо. Ощупал профессиональным жестом воротник гимнастерки с выгоревшими прямоугольниками — следами петлиц. Спросил себя: интересно, какие знаки могли быть на гимнастерке? Что сто́ит этот человек? Как долго будет сопротивляться?
Открыл пачку сигарет, поднес пленному. Тот неумело взял сигарету левой рукой, покрутил ее, поискал глазами, кто дал бы прикурить. Танненбаум поднес к его лицу зажигалку. Пленный поблагодарил взглядом.
— Я имею сказать, что всякий героизм тогда героизм, пока он имеет товарищем благой разум. Я обращаю свои слова к вашему разуму. Если мы находим язык... — Ашенбах не без труда произнес заранее выученную фразу.
Канделаки подумал: «Надо, чтобы он подключил к допросу переводчика».
— Я хотел бы сказать, господин офицер, что прекрасно понимаю положение, в котором нахожусь, и, интерпретируя совершенно особым способом его, равно как и положение ваше, считаю себя способным принять решение (хотел бы подчеркнуть — трезвое решение), которое находилось бы в строгом соответствии с моральными установками, принятыми мною в ту самую минуту, когда...
— Не говорите так бистро. Надо четко отвечать на вопросы. Вы готовы дать показания?