Читать интересную книгу Дорога обратно (сборник) - Андрей Дмитриев

— Ты уже поел? Допивай свой компот и собирайся.

— Что это значит? — промямлил я, давясь вареным сухофруктом.

— Возьми зубную щетку. Он тебя ждет.

Возражать я не стал, дабы не сорваться в запоздалое выяснение отношений, и молча направился в ванную за неразъясненной зубной щеткой, примерив там накоротке перед зеркалом подходящее случаю добродушно-насмешливое, а пожалуй, и немного отрешенное выражение лица.

— Утром мы его вам вернем, — пообещала Марина моей матери уже на бегу, увлекая меня вниз по нечистой громкой лестнице во двор, где нас ждала, волнуя жильцов, машина вороной масти, даже мне, моряку, не известной марки, и медлительный шофер, выпуская левым краем легкой улыбки благоуханный дым сигариллы, уже открывал передо мною дверцу.

За всю дорогу я не проронил ни слова; Марина не умолкала, обращаясь отчего-то не ко мне, а к шоферу; тот односложно ей поддакивал или одобрительно похмыкивал.

— …Вот выскочим на набережную, и ты увидишь, что такое набережная. Одной брусчатки фигурной сколько ушло — скажите, Степан Михалыч?

— Мда, — поддакивал ей шофер.

— Взвалили на нас медицинский техникум, все лабораторное оборудование, все учебные пособия, столовку да общагу; взвалили, извини, сортиры на железнодорожном и автовокзале, теперь взваливают молокозавод: возьмите, говорят, на свой баланс, пока у нас тут объективные трудности. Придется взять, иначе не поймут, а это — полтыщи рабочих, и всем плати; оборудование — гниль, меняй его или каждый день чини, соцкультбыт содержи в аккуратности и поди при этом не надорвись!

— Кхм, — похмыкивал Степан Михалыч.

— Но мы не надорвемся. Мы, как всегда, прорвемся — или как?

— Так, — подбадривал шофер, выруливая на набережную, и — да, набережная произвела впечатление.

Чугунный кованый парапет отсверкивал на солнце золочеными набалдашниками; романтические фонари стояли в два ряда, на чугунных столбах да тяжелых цепях; узор новой брусчатки из окна машины я разглядеть не сумел, но цвет ее был розов… Машина нырнула в приречные проулки окраины, поплутала немного в их тесноте и тенях, вырвалась на простор огородов и рапсовых желтых полей, понеслась по извилистой узкой грунтовке вдоль леса, сквозь листья, стволы и хвойные лапы которого пылала оловом река, и я, укачанный кожаным мягким сиденьем, уже не вслушивался в токование Марины — лишь поглядывал на нее с горечью и грустью. Уж лучше бы ты посильнее изменилась за эти годы, горевал я, так сильно изменилась, чтобы я мог сказать себе с исцеляющим изумлением: «Быть не может! Та ли это Марина, что вела меня когда-то в планетарий?», вздохнуть притворно: «Время, ты подлец!», — но нет, ты ничуть не изменилась: ни одной на тебе новой морщинки, ни одной лишней складочки. Это ты, ты вела меня в планетарий, и то, что ты срезала свой рыжий хвост, поменяв его на короткую мальчишескую стрижку, грусти моей не убавляет, наоборот… Этот изгиб шеи, эту крутую линию затылка когда-то не мог увидеть никто, зато знали мои пальцы; это их и только их память; и вот я впервые гляжу во все глаза на эту линию, на этот знакомый, впервые увиденный мною изгиб, я не могу оторвать от него глаз — и пальцы мои сжимаются в кулаки…

— Кони! Наши кони! — закричала Марина; шофер ей хмыкнул, потом поддакнул, и я увидел коней.

Я ожидал, пока я ехал, увидеть, собственно, забор с охраной, дом с черепицей — что-нибудь огороженное, покрашенное и постриженное, а увидел дикий луг у реки, полого сползающий к берегу. На лугу были холеные кони черной и рыжей масти, сбившиеся в дремлющий тесный табунок, и при нем — два беспокойных жеребенка. Из распахнутых пустых автомобилей рвалась, захлебываясь сама в себе, в самых непримиримых своих мелодиях, самая разная музыка. Дымили и пахли костры. Босые люди в галстуках и костюмах суетились в дыму с шампурами. Лес гудел невдалеке. На реке возле берега стояла самоходная баржа, на ней был длинный стол, и женщины в общепитовских передниках расстилали на столе скатерть. Вдоль борта баржи и на корме сидели на стульях спиной к столу люди в белых рубашках и, не разговаривая меж собой, удили рыбу. Марина подвела меня за руку к барже и громко позвала Иону. Он охотно бросил удочку и в три прыжка, так, что зазвенели сходни, сбежал на берег. Был он ладен, крепок, весел и дружелюбен: никакой тебе прозрачности ушей и вообще ничего — от былой перепуганной летучей мыши. Ростом Иона выдался в деда, матовостью черт, их отточенностью и чернотою изогнутых глаз — в свою кавказскую бабку.

— Я бы тебя не узнал, — сказал он мне. — Помню тебя кудрявеньким.

— Да, теперь я лыс, — пришлось мне с ним согласиться. — Но ведь и я бы тебя не узнал.

Его отвлекли, и он, извинившись, меня оставил. Марина деловито увязалась за ним; я был оставлен в недоумении и надолго предоставлен сам себе.

Я неплохо запомнил, но плохо понял тот пикник. В ожидании застолья сотрудники и гости «Деликата» парами и поврозь, словно по бальному паркету, слонялись плавно и степенно по травке обширного луга, заговаривали друг с другом тихо, почти касаясь головами, раскланивались сдержанно, улыбались влажными глазами, мягко жали мне руку, порой похлопывали коней по холеным холкам, иногда подсаживались к кострам. Покуда близился вечер и все откладывалось застолье, их полку прибывало — на автомобилях с музыкой и даже по реке, на ревущих моторных лодках. Лодки вгрызались в прибрежный ил или чалились к барже. Темнело. Надоевшая музыка понемногу смолкла. Понемногу темный луг с его кострами, вполнакала горящими фарами, приглушенными разговорами и маячащими в праздном, напряженном ожидании силуэтами многих людей стал походить на былой бивак накануне парадной битвы. Моя роль мне была неясна, но прежде, чем я решился счесть себя уязвленным, на барже вспыхнули, осветив луг и лес, прожектора, и луг ахнул, затем раздались призывные удары корабельной рынды. Некоторые, как я понял, достойные своего места за столом, потянулись по сходням на баржу, прочие сгрудились у костров, вокруг мерцающих мангалов и расстеленных на темной траве клеенок с хлебом, водкой, зеленью и вином. Я пристроился близ крайнего, самого дальнего от реки костра, но не успел поднести рюмку ко рту, не успел даже раскрыть рот, чтобы представиться своим соседям, как возле костра возник из тьмы человек в белой рубашке, вежливо поманил меня, поднял и повел на баржу.

Я был усажен во главе стола, между Ионой и Мариной, на правах самого почетного гостя, отчего роль моя стала мне еще менее ясной, и поначалу, до трех выпитых рюмок, кусок не лез мне в горло. Стол был неплох. Были шашлыки, лещи, овощи, болгарское вино и зелень. Не было только сыра. Иона ел молча, пил мало, дружественно, но сдержанно кивал, слушал тосты. Всякий, кто вставал с рюмкой в руке, говорил громко, стараясь перекрыть плеск волны и шум на лугу; о всяком, пока он говорил, Марина торопилась рассказать мне как можно больше, — и очень скоро тосты, звон стекла, гул волны и ветра, смех и песни на лугу и беспрестанная скороговорка Марины возле самого моего уха обернулись для меня головной болью.

— …Это Скакунников-второй, — говорила мне Марина, — сын того Скакунникова, который, помнишь, был у нас Первым; он у нас орготдел, канцелярия, но, как ты понимаешь, канцелярия ему по уму, а вот оргработой приходится заниматься мне… Ползунков Семен Семеныч, был в обкоме, общий отдел, теперь у нас заведует финансами, но, ты понимаешь, тут нужен мой глаз да глаз… Пономарев: вообще-то он не пьет, в рюмке вода, но хорошо говорит, подлец, — был в исполкоме нa торговле, теперь у нас занимается тем же самым; ты уже видел магазины «Деликат»? ох, и сколькими бессонными ночами заплатила я за магазины «Деликат»!

— Как же ты справляешься? — успел спросить я ее в малой паузе между тостами.

— Я же руководила хором, дорогой, — гордо ответила Марина. — И хор у меня всегда звучал… Ого, Сенюшкин будет говорить, Сенюшкин встает — он у нас был на комсомоле… Мы кормим теперь интернат на Горе, помогаем детдому и седьмой школе со школьными завтраками — отдел Сенюшкина за все это отвечает. Опыт у Сенюшкина есть, но иногда приходится его не то чтобы поправлять, но подбадривать… Голошеин-старичок, наша пресс-служба… вставай, вставай, Голошеин… когда-то он пострадал за моего свекра, напечатал его острую статью и был уволен из газеты; за то и держим. Сам он давно ничего не может, слышишь, мямлит, и рюмка дрожит; все приходится делать за него самой, но я не жалею и не жалуюсь…

— Читал его интервью о магазинах, — похвалился я знанием дела. — Выходит, на вопросы отвечала ты?

— На вопросы отвечал он. Но ответы ему писала я… Впрочем, я писала и вопросы…

Уже порядком пьяный человек предложил выпить всем за В. В.

— …Он даже мне, сопляку, говорил: «Вы», — проникновенно признался этот человек в конце тоста, всхлипнул, выпил, но расплакаться не решился. Я, наконец, узнал его…