него события. Он в эти дни был показательно безволен — делал все, что приказывала Лада. Хотя, наверное, тем самым еще больше распалял в ней злость. Зато его безволие было неподдельным, он на некоторое время будто совсем потерял контроль над собой, и ее желание побольнее досадить ему вязло в его равнодушии. Прямо из дома, почти с порога (Лада не пустила его дальше коридора) его увезли на платной «скорой» в наркодиспансер, хотя надобности в этом не было — он и сам оправился от запоя. Положили в самую грязную многолюдную палату с пропитушными типами. Он послушно лег под капельницы и дался уколам, от которых сознание погрузилось в совсем уж тяжелый сон. Когда он просыпался, чувствовал себя тягучим куском теста, и, что там снаружи предпринимала жена, ему было все равно.
В какой-то момент она появилась перед ним — в новом шикарном полушубке, которого он еще не видел, с шикарной же черной косой на плече, обводя пространство обшарпанной палаты надменным взглядом. Вся палата, человек семь удалых синеглазых граждан, шокировано замолкли при ее появлении. Она пришла не одна — со своим юристом Спиридоновым, который частенько отирался при их семье и которого Земский, может быть, совсем небезосновательно подозревал в излишней преданности Ладе. И то, как она мягким голоском называла юриста Женечкой, хотя и на «вы», и даже будто ненароком, забывшись, один раз положила свою руку на его плечо, когда он шуршал бумагами, расположившись на стуле напротив Земского, — и в этом тоже можно было усмотреть желание досадить.
Все было напрасно — Земский даже не ухмыльнулся ни разу, он только морщился от усталости, желая послать всех куда подальше. Он с ватным равнодушием подписал бумаги, которые они принесли. Были эти бумаги его последними материальными зацепками за блага реальности: двадцать процентов акций как совладельца газеты, квартирная доля, и даже его машина. Все переписывалось на Ладу.
— Еще подошьешься! На самый-самый-самый длительный срок, какой только возможно, самой-самой-самой сильной «торпедой», — строго говорила она, немного округлив большие черные глаза. — И пройдешь медобследование — не нахватался ли чего в подворотнях. А там я еще посмотрю! Пустить ли тебя квартирантом… На испытательный срок… Хотя папа категорически настаивает, чтобы я вышвырнула тебя на улицу.
Она ушла, и кто-то присвистнул:
— Какая краля!.. Слышь, мужик, это что, твоя баба?
Где-то на периферии сознания родилось: «Это не моя баба. Это я ее побитый пес…» — Но он промолчал.
— Слышь, мужик, ты имеешь такую бабу?..
— От…сь, — буркнул он и отвернулся к стене.
И после выписки дома он был тих и отстранен. Лада ему платила тем же: ни слова, ни выкрика за несколько дней, видела, что он вовсе не играл, слоняясь из угла в угол, а совершенно искренне был поглощен своими мыслями, тупо останавливаясь то перед окном, то еще где-то — мог минут пять простоять посреди комнаты.
После «лечения» в наркодиспансере, вероятно, из-за медикаментов Земский некоторое время как-то по-особому чувствовал запахи. Они искажались, приобретая странные по большей части неприятные оттенки. Ему казалось, что дома нестерпимо пахло несвежим бельем, и он, когда пришла домработница Виолетта — полная пятидесятилетняя армянка, нагрузил ее лишней работой, заставил перестирать все постельное белье, хотя оно было сменено только накануне. И на улице от автомобилей обостренно чувствовал будто запах подгоревшей в прогорклом масле несвежей рыбы. Проходила мимо женщина, а за ней, вместо косметики тянулся шлейф йода. А если навевало дымом от прошлогодней листвы, которую начали жечь, то его и вовсе начинало тошнить. И в конторе пахло не лучше — словно старыми солдатскими портянками. В нем не утихало ощущение брезгливости. Он с внутренним содроганием подавал руку тем людям, которым приходилось подавать. Несколько раз в день заходил в умывальник, долго мыл руки и лицо. А потом сушился под горячими струями воздуха, боясь касаться предметов, подставляя под сушитель то руки, то, изгибаясь, подсовывался под него лицом. И долго не мог включиться в работу — не мог вообще понять, что и как происходит в конторе.
Но, видимо, катилось все по накатанному — механизм и без участия кормильца кормился вполне исправно. Даже затеялась какая-то рекламная «прямая линия» — явились два областных депутата, которые и раньше хорошо платили редакции и с которыми Земский лично поддерживал контакт. А теперь он здоровался с ними, моргал, ничего не понимая, но депутатов увели в пресс-центр, и Земский опять остался один. Ходил по конторе, заглядывал в кабинеты. Сотрудники испуганно притихали, начинали интенсивно стучать по клавиатурам. Но он никого не распекал, не поучал, а вяло смотрел на них и шел по коридору дальше.
* * *
Но вскоре после обеда произошло первое событие, которое его как следует встряхнуло. А ближе к вечеру и второе, вернувшее его в прежнее состояние энергичной деятельности. Сначала пришел Игорь Сошников. Земского сильно удивило его поведение. Сошников, всегда ершистый, готовый обидеться или обидеть, теперь сидел понурый и со всем соглашался:
— Мне все равно, я буду делать любую работу.
— Любую не нужно. Нужно делать конкретную.
— Хорошо, буду конкретную. — Сошников сидел в небольшом кресле напротив, в руках держал свернутую в толстый рулон газету Земского, лениво постукивал ею о колено.
— И как? — кивнул на газету Земский.
— Нормально, — ответил Сошников.
— Что нормально. Говори начистоту.
— Начистоту? — удивился Сошников. — Зачем тебе. Тебе интересно, что я думаю о твоей газете?
— Еще бы. Ты же пришел ко мне работать.
— Какая разница, что я думаю о твоей газете. Свою работу я буду делать честно.
— Если ты боишься, что с моей стороны будет какая-то реакция, то ошибаешься. Говори начистоту, мне интересно твое мнение.
— Тогда съешь. Когда я работал в «Известиях области», думал, тупее нашей газеты не существует. Пока не увидел сегодня твою.
— И что же?
— Стенгазета на тридцати двух полосах. Уровнем правда раз в пять пониже, чем та, которую мы в свое время делали на первом курсе. Ну такая, как если бы ее выпускали в публичном доме. Точнее — несколько разворотов в публичном доме, еще несколько — в столовой общепита, еще в райотделе милиции, в поликлинике, в дачном кооперативе и так далее. Но самое потешное — это странички с олигофренами — там, где вы размещаете фотографии, присланные читателями, разные поздравления и стишки. Особенно умильно, когда какая-нибудь мать семейства поздравляет с днем рождения стишками собственного сочинения стареющего муженька. Или что-то подобное. Я даже вообразил себе застолье, степенную пару, гостей, появляется газета, там фотография виновника торжества и сопроводительные вирши: милый