Художественный текст – именно в качестве текста, а не произведения – вполне автокоммуникативен, однако предполагает и «возникновение автокоммуникации у реального читателя как отражение внутренне присущей тексту автокоммуникативности». Адекватность (коммуникативность, со-общаемость) художественного впечатления состоит в «резонансе» двух автокоммуникаций (читательской и авторской, рецептивной и креативной), в идентификации эстетических модальностей (любование, сострадание, осмеяние и т. п.) авторского текстопорождения и читательского смыслооткровения [Тюпа 2001: 37].
Не существует ли еще какой-либо обратной связи в коммуникативном процессе, не центрированной на субъекте? Такие связи – запускающие обратимое взаимодействие между кодом, каналом и сообщением как звеньями коммуникативной цепочки – обеспечивают феномены и процессы, по-разному именуемые с приставкой мета-, среди них ключевое понятие метаязыка.
Автопоэтическая и метапоэтическая коммуникация в художественном дискурсе
В общенаучном обиходе термин «метаязык» используется для обозначения языка научного, междисциплинарного общения. В математике, логике и лингвистике под «метаязыком» принято понимать язык описания исследуемого объекта или явления, противопоставленный объектному языку или языку-объекту. Сам термин первоначально возник в математической логике в значении «формализованный язык», «язык описания». Польско-американский математик А. Тарский ввел это понятие, чтобы преодолеть логическую противоречивость самореферентных парадоксов. Затем – в лингвистике со времен Р. Карнапа и Л. Ельмслева – он стал обозначать «язык описания естественного языка», будучи при этом частью самого естественного языка120. Р. О. Якобсон в своей модели коммуникации вводит понятие «метаязыковой функции» как функции языка, обеспечивающей описание кода в коммуникативном процессе, когда «предметом речи становится сам код» [Якобсон 1975: http].
Что касается самого термина «мета», в древнегреческом эта приставка имела значение «следования за чем-либо» или «надстраивания над чем-либо». Именно в этом последнем значении она прочно вошла в семиотический, лингвистический и общекультурный лексикон ХХ века (см. [Постовалова 2012]). Метаязык – это способ реализации метасемиозиса, то есть ситуации, когда язык специально искусственно создается для рассуждения о каком-либо другом языке или для его описания. В этой связи Х. Карри разделял метатеорию и эпитеорию. Рассматриваются две логические ситуации:
1. «Пусть L – язык, на котором выражены элементарные высказывания. Теперь возможны два различных направления формализации. Первое заключается в том, что мы используем L как О-язык некоторой синтаксической системы; этот метод мы назовем метасемиозисом <…>». «О-язык» – это «объектный язык».
2. «Второе направление состоит в том, что мы продолжаем использовать L в U-языке, но изменяем его значения или „абстрагируемся“ от его значения, так что L становится A-языком формальной системы; этот второй метод мы назовем абстракцией». «A-язык» – это «базовый язык».
По поводу терминов Карри замечает:
<…> префикс «мета» означает, что абстракция производится посредством метасемиозиса, и использование этого префикса в контекстах, где нет явного указания на метасемиозис, привело бы к путанице. В связи с этим <…> был введен новый термин «эпитеория» [цит. по Степанов 2002: 27].
Ю. С. Степанов видит прообраз того пути, который в развитых формах становится «эпитеорией», как раз в художественных системах:
<…> язык можно использовать для выражения каких-то духовных ценностей, не являющихся обычным содержанием языка, например духовного мира отдельной личности – писателя. В этом случае в общий язык вносятся некоторые изменения – преимущественное употребление одних слов, отказ от других, особое расположение слов во фразе, особые сцепления фраз и т. д., результатом чего и будет то, что обычно называется «стиль данного писателя» и – в общем виде – стилистика. <…>, следовательно, совокупность духовных ценностей (ранее не выражавшихся данным языком) становится планом содержания, а данный язык в целом – лишь планом выражения для этого содержания [там же: 21].
«Метаязык» и «язык-объект» в структуралистском понимании принципиально не входят между собой в непосредственный смысловой контакт: один лишь служит искусственной, условной моделью другого121. Это, как кажется, имел в виду М. М. Бахтин, когда пытался представить свое понимание метаязыка, не отказываясь при этом от самого термина:
Метаязык не просто код – он всегда диалогически относится к тому языку, который он описывает и анализирует <…> неисчерпаемость <…> потенциальная бесконечность ответов, языков, кодов [Бахтин 2002: 395].
Бахтин сравнивает ситуацию «метаязыка» с ситуацией в квантовой теории, в которой позиция экспериментатора, наблюдателя, непосредственно сообразуется с объектом наблюдения. Наличие этой активной позиции меняет всю ситуацию и, следовательно, результаты эксперимента. Уже применительно к эксперименту в литературе последователь Бахтина Р. Барт высказывает мысль о взаимоналожении языка-объекта и метаязыка. В течение всей истории до рубежа XIX–XX веков, утверждает он, литература не заботилась о проблеме своего языка. Лишь начиная с Малларме и последующих экспериментальных опытов с поэтическим словом «литература стала ощущать свою двойственность, видеть в себе одновременно предмет и взгляд на предмет, речь и речь об этой речи, литературу-объект и литературу». Поиски стали вестись
не извне, а внутри самой литературы, точнее, на самой ее грани, в той зоне, где она словно стремится к нулю, разрушаясь как язык-объект и сохраняясь лишь в качестве метаязыка, где сами поиски метаязыка в последний момент становятся новым языком-объектом [Барт 1989: 131–132].
Так стала возможной металитература, то есть литература о литературе, в которой язык играет роль метаязыка.
Авторы и составители антологии «Три века русской метапоэтики» (к настоящему моменту вышло четыре тома) берутся описать особую «метапоэтическую парадигму», существующую в русской поэтике ХХ века. Под этим они понимают систему складывающихся взглядов самих русских поэтов и писателей на предмет творчества и на собственную поэзию. Во введении к антологии авторы вполне справедливо замечают:
Исследователя такой многомерной художественной системы, как поэтический текст, всегда подстерегает опасность привнесения чуждых тексту схем, произвольного видения, упрощения его сложности и глубины. Поразительно,