Так это было или нет, но суд продолжился. Теперь голос Петра Ефимовича поднялся до высочайших нот. Казалось, что посреди комнаты стоял Юпитер, исторгающий молнии. В суматохе Пётр Ефимович не успел или позабыл надеть штаны и от поднятия руки со злосчастной книжкой вверх сильно задиралась гимнастёрка, открывая нечто совсем неподходящее.
- Повесить его, - указывая пальцем на шею, произнес прокурор. Алёшка, неси верёвку.
Немка, должно быть, поняла и без перевода и, схватившись за голову, испустила вопль. Алексей, не отпуская руки немца, пошарил по углам и под кроватью, но верёвки не нашёл. Вместо неё он выдернул свой брючный ремень и показал его Петру Ефимовичу. Было заметно, что Пётр Ефимович вошёл в раж и хватил через край. Сейчас он крутился на месте и, задрав голову к потолку, искал глазами крюк или выступ, на котором и должна была совершиться казнь. Однако такого крюка не было, да и брючный ремень, как видно, для повешения не годился. Хозяйка, молитвенно сложив руки, просила о помиловании.
- Хватит тебе, - отворотясь в сторону, бросил Иван Фёдорович. Попугали, и довольно. Не наше дело расправу чинить.
Должно быть, Пётр Ефимович и сам понял, что зашёл слишком далеко. Он замолчал, неспешно надел брюки и, протянув мне партбилет, внушительно произнёс:
- Вы с Алексеем отведите его к американцам. Пусть они его расстреляют или что хотят с ним делают.
Мы вытащили обмякшего и едва переставляющего ноги Partei из дома и, сопровождаемые хозяйкой, повели по улице. Дорогой я заглянул в красную книжку, так неосторожно оставленную хозяевами. Там чёрным по белому было написано: Национал-социалистическая рабочая партия Германии (NSDAP). Только на фотографии лицо было более молодым и не таким растерянным, как оно выглядело сейчас.
Дойдя до поворота, Алексей неожиданно охватил немца за плечи и ногой дал сильный пинок в зад. Пробежав несколько шагов, член партии шлёпнулся на землю. Этим и закончилось наше недолгое знакомство с хозяевами дома. Красную книжку мы бросили ему вслед.
Зачем мы всё это сделали? Ну, попугали хозяев, положим, с целью самообороны - это понятно. Но зачем громили квартиру? Может быть, из ненависти к немцам, из желания им насолить. Этого я не думаю - таких мыслей и чувств у нас не было. Тем более, что вначале мы и понятия не имели, кто такие хозяева дома. Скорее всего, это мы делали просто так. Именно так, как поступают дети. Да, собственно, тогда мы и были детьми. Человек, который долго живёт в неволе или служит в армии, что тоже неволя, только позолоченная, усваивает и надолго сохраняет психологию ребёнка. Это потому, что всё основное, нужное для жизни, за него решают другие. И человек привыкает сам не думать и почти ничего не решать, а только слушаться. И, в конечном счете, становится недорослем, то есть взрослым ребёнком. И совсем не важно, что у него серьёзный вид, и он умеет произносить умные слова и высказывать умные мысли, однако по большей части с чужого голоса. Основной сути это не меняет. И силёнок у него, конечно, побольше, чем у дитяти. И вот именно по этой причине, в тот момент, когда исчезает власть, серьёзные взрослые дяди обращаются в расшалившихся детей. Примеров тому много.
Бредём мы, куда глаза глядят, но как-то само собой получается, что путь наш лежит к той самой шахте. Должно быть, человека тянет к чему-то привычному и домашнему, а шахта и была нашим домом. В вихре событий о прежней жизни мы давным-давно позабыли. Прежняя жизнь представляется нереальной и в каком-то тумане.
У меня обновка. На последнем ночлеге я присвоил высокие женские ботинки. Ноги у немок большие, и ботинки оказались мне впору. Сначала было странно ходить на каблуках сантиметра четыре, но скоро привык. Зато как легко после деревянных колодок и литых резиновых сапог; ноги так сами и бегут. Долго только шнуровать до середины голени. Но когда шнурки износились, я, отрезав верха ботинок, обратил их в туфли. Виду моему, должно быть, мог позавидовать и цирковой клоун.
Жизнь при американцах удивительно быстро вошла в обычную колею. Всё сразу стало на свои места, словно и не было войны и перемены власти. Прошло буквально несколько дней, как пришли американцы, а крестьяне уже как пчёлы трудятся на полях, скот пасётся в загонах, а горожане спешат по своим делам. Только мы ещё никак не пристроены. Бродяжничать, однако, становится труднее. Трудно и с ночлегом, и с пропитанием. А нас и армия, и плен отучили от самостоятельных забот о хлебе насущном и крыше над головой; все это нам давалось - хорошее или плохое. А что теперь делать, мы просто не знаем. Перестроиться после такой привычки, ставшей второй натурой, не просто. Кому это не пришлось испытать - пусть попробует.
Скоро, однако, вольная жизнь кончилась, и всё опять пошло по заведенному порядку. Придя в маленький городок недалеко от Штатгагена, мы узнали, что там есть сборный пункт для русских. Как же все мы этому обрадовались!
Пункт расположен в двухэтажном длинном кирпичном здании. В прошлом здесь, должно быть, была небольшая фабрика, переоборудованная во время войны в казарму. Для нас стоят такие же, как в шахте, двухэтажные деревянные кровати с такими же истёртыми байковыми одеялами. Похлёбку из сушёных овощей нам варит толстая и очень грязная немка. Так как похлёбка, которую мы называем баландой, ничем не заправлена и очень неаппетитна, то мы на немку ворчим и ругаемся. Некоторые даже высказывают предположение, что она задалась целью нас отравить, уморить и т. п. На всё это немка флегматично пожимает плечами, а иногда и сама отругивается.
Похлёбки даётся вдоволь, и мы играем на неё в засаленные рваные карты. Ставка своеобразна: проигравший обязан съесть проигранное им число черпаков. Однажды под общий хохот одному несчастливцу пришлось, давясь и рыгая, влить в себя целых шесть литров.
Для пополнения своего явно недостаточного пайка по ночам мы ходим, по здешнему выражению, "на грабиловку". Но так как нас здесь не меньше сотни, то можно представить, какое мы производим опустошение вокруг.
Вот и Алёша приводит однажды русского мальчика лет десяти-двенадцати, который во время войны жил с матерью у крестьянина километрах в трех отсюда. Мальчик, отнюдь не робея, говорит, что если мы ему и его матери дадим часть награбленного, то он нас "наведёт", то есть, покажет, где и что грабить, и поможет открыть вход. Долго уговаривать нас не пришлось. Отказался лишь Пётр Ефимович; он в последние дни охладел к нам и примкнул к другой компании.
Не откладывая дела в долгий ящик, днём мы посмотрели, говоря военным языком, объект, а ночью отправились. Идём уже далеко заполночь тёмной и ветреной ночью. Брусчатая мостовая деревенской улицы гладкая, но встречаются и выбоины, поэтому идти надо осторожно. Впереди мальчик Ваня, которого Алёша держит за руку, далее Иван Фёдорович и я с мешками под мышкой, а сзади, поодаль, Ванина мать - женщина неопределённого возраста. Определить её возраст, а также внешний вид, трудно, так как мы видим её впервые в полной темноте. Она везёт маленькую четырёхколёсную гележку, колёса которой предусмотрительно обмотаны мешковиной.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});