В тишине было невероятно трудно удержаться от того, чтобы начать целовать доверчиво льнущую к нему женщину. А удержаться было необходимо: он точно знал, что, начав, не сможет остановиться очень долго. Не в кабине же этим заниматься! Нет, сегодня ему хотелось другого. Хотелось, чтобы всё было очень медленно и очень долго; хотелось прочувствовать каждую клеточку своего и её тела.
Наверное, так он хотел доказать себе, что всё произошедшее на самом деле было сном.
— Зачем? — озадаченно переспросила, грустно хмыкнув, Ольга. — Жалко же переводить ценный прибор. А я…
— Нет, — резко возразил он, на пару мгновений рефлекторно прижав женщину к себе ещё крепче. — Забудь об этом. Ты не умрёшь.
«Никогда?» — хотела съехидничать она, но удержалась. Слишком уж бурной была реакция полубога на привычное замечание, как будто он по какой-то причине действительно очень не хотел её смерти. Уточнять Ольга не стала: слишком страшно было разочароваться.
Про то, что у женщины нет полезного приспособления, без которого он сам чувствовал себя как без рук, Ульвар вспомнил отнюдь не из альтруистических соображений. Просто, как любой нормальный командир, поставив перед собой цель, он принялся методично к ней двигаться. Целью была безопасность гостьи из прошлого, а цаля — одним из средств достижения оной, потому с помощью этого многофункционального устройства всегда можно было отследить местоположение владельца. Не то чтобы сын Тора всерьёз думал, что женщину похитят, или она решит сбежать, но перестраховаться не мешало: мало ли что!
До спальни он всё-таки не дотерпел. С жадностью умирающего от жажды человека, дорвавшегося до воды, начал целовать её ещё на пороге, практически на ощупь двигаясь по дому. И потом, уже в спальне, долго не мог оторваться от её губ, так что аккуратный «больничный» наряд женщины погиб в неравной борьбе. Плотная ткань расползлась под пальцами абсолюта как мокрая бумажная салфетка.
Собственную мысль он в итоге воплотил в реальность. Целовал и ласкал желанное тело, раз за разом подводя женщину к пику наслаждения и не давая ни секунды передышки. Ольга стонала и тихонько всхлипывала, звала его по имени, умоляла то прекратить эту пытку, то не останавливаться; и всё это странным образом заставляло его чувствовать себя живым и доставляло невероятное наслаждение.
Потом он лёг на неё сверху, удерживая свой вес на локтях, и, обхватив ладонями её лицо, хриплым тяжёлым шёпотом рявкнул:
— Открой глаза! — после чего, поймав затуманенный удовольствием и желанием взгляд, добавил уже мягче: — Я хочу видеть.
Нестерпимо хотелось, чтобы этот взгляд остался в памяти навсегда, стёр из неё совсем другой — обречённый, пустой, погасший.
Глаза в глаза, сильно и мучительно медленно, пока у неё не осталось сил даже на бессвязный шёпот. И оно того стоило. Наблюдать, как в расширенных зрачках отражается невероятное, почти непереносимое желание. А в следующий момент наступает долгожданная разрядка, ногти отчаянно впиваются в мужские плечи, и глаза закрываются сами собой, потому что сознание не выдерживает затопившего его наслаждения.
А потом норманн в несколько быстрых движений догнал свою женщину на вершине удовольствия. И у него перед глазами тоже потемнело.
Глава 12. Прозрение
Моя комната крепче, чем то, что в ней есть
Но я пытаюсь пробить прочную жесть
Я это делаю снова и снова
Но не могу пролезть
Что можно придумать
Больной головой моей
Но я делала всё, что могла
Построила мир без начальств и властей
Уничтожила все зеркала
Flёur, «Кокон»
Утро ко мне приходило медленно и неторопливо. Я нежилась в постели, придавленная ленью и странным, но приятным ощущением лёгкой ломоты во всём теле, как после хорошей спортивной тренировки. Постепенно, когда разум уже более-менее проснулся, я начала вспоминать и события, предшествовавшие этому необычному пробуждению.
При воспоминании о том, что со мной делал Ульвар сын Тора прошлым вечером, меня окатила волна жара, оставившая по себе тёплое ощущение внизу живота и горячечный румянец на щеках. То есть, каждый момент близости с ним доставлял массу удовольствия, но вчера это было нечто невероятное. Будто он пытался забыться в чувственных ощущениях, как иные забываются в пьяном угаре; или заставить забыться меня. Не знаю, как с первым, но со вторым получилось прекрасно. Непререкаемое «я хочу видеть» до сих пор звучало в ушах, а перед глазами был его взгляд — жадный, внимательный, заглядывающий в самую душу; один только он возбуждал до полной потери самоконтроля.
А уж когда я вспомнила (по крайней мере, частично), что шептала ему, пока меня не оставили силы, и как выгибалась под ним, стремясь стать ещё ближе, вовсе осталось только смущённо захихикать в подушку. Потому что нахлынувшие ощущения больше никак реализовать не получалось: предмет моих утренних грёз отсутствовал в поле зрения.
Вставала я долго и с трудом. Просто потому, что, стоило вспомнить какую-нибудь из подробностей очень долгой и очень яркой ночи, колени становились ватными и напрочь отказывались держать. А вспоминались эти подробности то и дело, в большом количестве.
После душа я, определённо, приободрилась. То есть, воспоминания меркнуть не спешили, но хоть ноги больше не тряслись. Вообще, надо бы как-нибудь осторожно уточнить, а в моём положении такие потрясения с потерей сознания не опасны?
Только за завтраком ко мне окончательно вернулась способность связно мыслить, а воспоминания о вчерашнем дне перестали зацикливаться на его окончании. И я наконец-то смогла задуматься, что же такое случилось с Ульваром?
Что что-то случилось, было очевидно. Уж очень он был перекошенный, и даже как будто напуганный, да и слова Императрицы про попытку застрелиться добавляли тревоги. И эти ощущения были как-то связаны со мной. Ведь не просто так он, когда явился на пороге, сразу начал за меня хвататься, и потом ни разу из рук не выпустил! Как будто боялся, что я исчезну.
То есть, я понимала, что это глупости, и такого не может быть потому что не может быть никогда. Но других толкований его поведения найти не могла, поэтому постаралась побыстрее расстаться с опасными мыслями.
Мне вообще последнее время хорошо это удавалось: старательно не думать и не давать себе напрасных надежд. И переставшая висеть над моей головой угроза расстрела совсем ничего в этом вопросе не поменяла.
Со своими односторонними и безнадёжными чувствами к молчаливому викингу я смирилась; смирилась, что никуда от него не денусь, пока не выгонит. Даже если будет такая возможность, не денусь. Отсутствие душевной привязанности и взаимопонимания в нашем с ним общении компенсировалось постелью и непрошибаемым предсказуемым спокойствием. Сомнительной равнозначности замена, но лучше, чем ничего.