Читать интересную книгу Как ты ко мне добра… - Алла Калинина

— Ну так что, Лиза, будем работать или дурака валять?

Лиза вспыхнула, но тут же сдержала себя.

— Работать, Марина Викторовна. Я давно хотела поговорить с вами.

— Вот бы и поговорили…

— Как-то неудобно было начать…

— Бездельничать неудобно, а работать всегда удобно. Вы какую хотите тему, трудную или диссертабельную?

И снова Лизе пришлось собраться, прежде чем ответить, — не хотелось ей опять совершить ошибку и выглядеть глупо перед этой уверенной в себе, насмешливой женщиной.

— Мне не кажется правильной такая постановка вопроса, — как могла спокойнее сказала она, — да, мне хотелось бы взять именно диссертационную тему, но при том условии, конечно, чтобы она была полезной, интересной всем, чтобы ее потом можно было внедрить в производство…

— Мало ли кто чего хочет! — вздохнула Марина Викторовна. — Такие темы на дороге не валяются. А я думала, вы скажете, что вас это не интересует…

— Наоборот — интересует.

— Вы что, всегда говорите правду или у вас это случайно вышло?

— Да нет, стараюсь всегда — правду.

— Жаль, что я этого раньше не знала.

— Почему?

— Ну, может быть, что-то у вас сразу по-другому бы пошло. Мне кажется, знаете, в чем ваша беда, Лиза? Слишком хорошо вам живется, вот что. Какая-то вы не такая, как все. У нас все больше неудачницы подобрались — старые девы, брошенные жены, даже одна есть несостоявшаяся певица, у нее, знаете, характер застенчивый, в училище пела, а на сцене не могла, голос со страху пропадал, вот и переквалифицировалась. И знаете, что самое интересное? Никакой застенчивости не осталось, как рукой сняло, ездит в командировки, горло дерет, как все, хороший работник. Неужели не знаете, о ком я говорю? Странно, очень странно. Вот я и говорю, горя вы не знали, а счастливая женщина работе отдаваться не может, слишком мало места в ее жизни занимает работа, разве что только честолюбие какое-нибудь неуемное, но вы, по-моему, не из этих!

— А вы? — спросила Лиза. — Вы почему работаете? У вас же все хорошо: муж — доктор наук, сын, трехкомнатная квартира… Правильно я осведомлена?

— Ох, Лиза! С ума с вами можно сойти! Ну что вам сказать? Я и правда работу свою люблю, а спросите, за что, — сама не знаю. Ну что хорошего — с утра до вечера крутишься как проклятая, мысли мужские, и ведешь себя как мужик. Я вот специально волосы не стригу, утром как косу начну заплетать, так и вспомню, что все-таки я женщина, и так, знаете, даже приятно станет. Кстати, муж у меня инвалид, на двух костылях ходит, неужели не знали? Или прикидываетесь? Только зачем вам это надо, не пойму…

— Извините меня, я не знала. Только, мне кажется, все это совершенно не имеет отношения к делу. Просто вы, наверное, правильно выбрали профессию. Вот вы говорите, что все вы здесь невезучие, а по-моему, наоборот, вы все попали в точку, а я одна ошиблась, поэтому я вам и кажусь чужой, вот и вся разгадка. И семейные дела здесь совсем ни при чем, я и правда мало что знаю. Я не любопытная.

— Очень, знаете ли, редкая черта. Может быть, вы просто равнодушная?

— Надеюсь, я просто ненавязчивая, а впрочем, может быть… я не знаю.

— Интересный у нас с вами получился разговор. Скажите, если вы не любите свою работу, зачем тогда попросили тему? Хотите обзавестись степенью, чтобы с паршивой овцы хоть шерсти клок?

— Зачем же так? Просто я считаю — если уж работать, так как следует, в полную силу. Почему же — не диссертация? Я в этом ничего плохого не вижу.

— Я тоже. — Марина Викторовна вздохнула, крепко растерла ладонями большое усталое лицо. — А вы, оказывается, крепкий орешек, Лиза. Получается, зря я вас взялась воспитывать?

— По-моему, зря. Честно говоря, мне кажется, что воспитывать взрослых людей вообще неудобно, да и ни к чему. Никогда не знаешь, кто кого, в сущности, воспитывает. Вот меня, например, больше всего воспитывала моя младшая сестра, только у нее это и получалось, это не от нее и не от меня зависело. Просто я, наверное, неблагодарный объект для воспитания. А с вами, знаете, еще хуже, у меня на начальство ужасная реакция, какой-то взрыв чувства собственного достоинства, так что вы меня, пожалуйста, извините.

— Да ради бога! Тяжело вам будет, Лиза. Хотела вам помочь, да не знаю как. Ну что же, давайте тогда поговорим о делах?

— Давайте. Это, наверное, будет лучше.

И они поговорили. И постепенно нашелся между ними какой-то новый язык, спокойный, деловой. И тема для Лизы тоже нашлась, задел по ней уже был, начинать с нуля не приходилось, и Лиза ходила не то чтобы довольная, но удовлетворенная. Она понимала, что победила не только себя, но и предубеждение против себя. Одно только огорчало ее в этом начинании — то, что Женя отнесся к ее планам равнодушно, без всякого интереса, только спросил:

— Стоит ли с этим связываться? Ну, смотри сама…

И всё. Это показалось Лизе и странно, и обидно, ведь своей-то работе он придавал очень большое значение, увлекался, горячился, нервничал, почему же тогда он не хотел понять ее? Почему ее никто не понимал? Ведь раньше так не было. Что изменилось за эти годы? И чего она, в сущности, хочет? Быть как все или хранить свою обособленность, свое «я»? Она запуталась в трех соснах. Значит, она не такая, как все? Какая же она? И хорошо это или плохо — быть не как все? Чего ей не хватает? Работы? Вот и работала бы, что ей мешает? Тема у нее теперь была — по лужению вкладышей, и даже срок был оговорен и проведен через ученый совет, но от этого мало что изменилось, и на душе делалось все неспокойней. Может быть, все дело в Жене, в том, что он совсем не думает о ней? И больше никаких сложностей нет? Неужели он ее не любит? Женя — ее?

Так впервые однажды ночью пришла к ней эта простая и очевидная мысль. И что в ней вначале показалось таким удивительным? Нет, конечно, это было неточно сформулировано, он ее по-своему любил и привязан был к ней и к Оленьке, но что-то в этой любви было не то и не так, как ей бы хотелось, чего-то в ней не хватало. Чего? Какое место она вообще занимает в его жизни? На этот вопрос было страшно себе отвечать, потому что она знала — почти никакого, он был весь в себе, Женя, он ее почти не замечал.

Вот так новость она себе открыла! Вот так напридумывала страхов только оттого, что он обмолвился одной неудачной фразой. Она лежала в тишине, в темноте, без сна, боясь пошевелиться. Было жарко, тоскливо, страшно. Было одиноко. Лиза пыталась думать о самом безопасном, о самом хорошем и добром — об Оленьке, но мысли не слушались, упрямо текли в другую сторону, словно нарочно выискивая потери, раны, утраты. И с мучительной, не остывшей еще болью опять стала думать Лиза об отъезде Ирины, о ее странном, необъяснимом поступке. Четко, почти дословно выплыло в памяти ее письмо:

«Дорогая, милая моя Вета!

Хочу рассказать тебе о радостном событии, которое произошло в моей жизни. Я встретила человека, без которого не мыслю своего существования. Не бойся, сестренка, это не очередной мой „вывих“, на этот раз все обстоит по-другому. Он действительно заслуживает самого лучшего, может быть, даже большего, чем я могу ему дать. Для ясности сообщаю тебе формальные данные. Он на два года старше меня, зоолог, кандидат наук, говорит без акцента на четырех языках и еще три знает, как нам с тобой не снилось. Сказать, что он красив, — этого мало, он прекрасен. Это самый умный, сильный, тонкий и цельный человек из всех, кого я встречала в жизни… („А папа? А Рома? А мы все?“ — смятенно думала Лиза, каждый раз на этом месте ее сковывал ужас. Неужели она потеряла и Ирку? Этого не может быть!) Вета! В нашей жизни было множество предрассудков, и один из них — эгоцентризм. Слишком часто нам казалось, что мы — это и есть центр вселенной. Только встретив Камала, я поняла, как глубоко мы заблуждались, какими порой мелкими страстями жили. Одним словом, ты, наверное, уже поняла, что единственное „но“, которое стоит между мною и моим мужем, — это то, что он не русский. Я не скрываю от себя, что все это непросто, но ведь не страдаем же мы, черт возьми, оттого, что мы не англичане, не французы, не шведы! Мы то, что мы есть, и любим друг друга…»

Дальше еще было пять страниц Иркиного размашистого детского почерка с множеством восклицательных знаков, но какое это все имело значение? Лиза понимала из этого возвышенного сумбура только одно: Ирка уехала, Ирки больше нет рядом, ей, Лизе, не на кого опереться, некому пожаловаться, не с кем поплакать.

И вот она плакала одна, ночью, стараясь не издать ни звука, не выдать себя, не открыть свою тоску. Сдержанность — это забытое качество всякого воспитанного человека — была теперь ее единственным оружием и единственной защитой. «Горя вы не знали…» — сказала ей глупая Марина Викторовна с глупой самонадеянностью. Гордится она, что ли, своим горем как некоей избранностью? Подумаешь — костыли! А вот она, Лиза, от своего горя отказалась бы в один миг, пусть бы оно все исчезло, словно не было его, как в сказке, и снова она была бы сонной девочкой с золотыми кудряшками в прозрачном цветном воздухе детства. И снова были бы у нее добрый, любящий, непедагогичный папа и Рома, окружавший ее волшебной сферой поклонения и нежности. И пусть бы он был хоть на костылях, она постаралась бы, постаралась бы быть хорошей, не такой, какой была тогда на самом деле… Но что это? А где же место Оленьки и Жени? И она еще смела обвинять Женю в том, что он ее не любит! А она-то сама, что же она? Нет, две жизни текли в ней рядом, как две реки, и не смешивались, не могли. И в этой жизни, которую проживала она теперь на самом деле, в этой мрачной и суровой жизни не было у нее никого ближе и дороже этих двоих. Осторожно повернулась она на бок и увидела Женю, который спал в смешной позе бегущего мальчика, и всмотрелась в его лицо, уже ясно видное в сером свете начинающегося утра: твердые скулы, даже во сне сведенные брови, крепкий упрямый рот. Женя вздохнул и, не открывая глаз, спросил: