обросли ольхами; через мост шла дорога в степь мимо этих лугов. С балкона нашего дома можно было видеть все это, и все вместе составляло очень красивый вид» (117, с. 384–385). Если подходящей для возведения усадебного дома возвышенности в имении не было, ее могли насыпать, не стесняясь с затратами, иногда непосильными. Русский поэт А. А. Фет, сын не особенно богатого помещика, владельца трехсот душ, вспоминал: «…Отец выбрал Козюлькино своим местопребыванием и, расчистив значительную лесную площадь на склоняющемся к реке Зуше возвышении, заложил будущую усадьбу… Замечательна общая тогдашним основателям усадеб склонность строиться на местностях, искусственно выровненных посредством насыпи. Замечательно это тем более, что, невзирая на крепостное право, работы эти постоянно производились наемными хохлами, как теперь производятся большею частию юхновцами. На такой насыпи была построена и Новосельская усадьба, состоявшая первоначально из двух деревянных флигелей. Флигеля стояли на противоположных концах первоначального плана… Правый флигель предназначался для кухни, левый для временного жилища владельца, так как между этими постройками предполагался большой дом». Однако такие широкомасштабные барские затеи не всегда были по карману их владельцам. Фет продолжал: «Стесненные обстоятельства помешали осуществлению барской затеи, и только впоследствии умножение семейства принудило отца на месте предполагаемого дома выстроить небольшой одноэтажный флигель» (109, с. 34–35). Отметим еще, что возвышенное расположение барского дома позволяло владельцу прямо из окон или с балкона наблюдать и за порядком в деревне, и за работами в ближайших полях.
Не только стесненные обстоятельства препятствовали возведению просторных хором. Как уже было сказано, понятие комфорта родилось поздно, и многие просто по привычке жили в тесноте. Отец Галахова, вернулся после службы из города в деревню к родителям. «Мы поселились в небольшом флигеле, состоявшем всего из двух комнат, разделенных темными сенями. Одну комнату заняли отец с матерью, а другую я с теткой-девицей (родною сестрой матушки), няней и прочими домочадцами женского пола. По пословице “Люди в тесноте живут, но не в обиде”, у меня даже не было кровати: я спал на полу, на мягком пуховике – перина то ж» (25, с. 22).
Усадьбу ставили вблизи от деревни или села, принадлежавшего владельцу, но не вплотную к избам, чтобы шум, пыль от проходящей скотины, запахи не беспокоили господ. Обычно между господским и крестьянским поселениями было несколько сот саженей. Иногда между селом и усадьбой владелец воздвигал церковь, как для собственных, так и для крестьянских нужд. К церкви, селу, проезжему тракту или к проселку могла вести хорошо укатанная дорога, нередко обсаживавшаяся березами и представлявшая со временем тенистую аллею. Впоследствии, когда пало крепостное право, такое удаление даже представляло значительное удобство: ведь помещик и крестьяне перестали составлять некое хозяйственное, а то и психологическое единство. Недаром Положения 19 февраля 1861 г. предусматривали перенос крестьянских изб, оказавшихся в непосредственной близости от усадьбы. Впрочем, мелкопоместные владельцы сплошь и рядом селились вместе со своими немногочисленными крепостными, и иногда селения мелкопоместных, «сорокопановки», представляли просто большую улицу, где многочисленные и мало отличавшиеся от крестьянских изб домишки помещиков стояли в одном ряду с жилищами крестьян.
Но усадьба богатого помещика была весьма обширной. Даже в городе, не только в деревне. У графов Олсуфьевых в Москве, на Девичьем поле, была «большая усадьба в 7 десятин – под садом было около 3 десятин, а 2 десятины были под домом, флигелями, службами и двором» (52, с. 254). Напомним, что казенная десятина была чуть-чуть больше гектара, а хозяйственная – в полтора раза больше. Сейчас мы увидим, что без таких просторов просто невозможно было бы жить в деревне так, как привыкли жить.
Итак, мы поднялись по естественной или искусственной отлогой возвышенности и входим на усадебный двор, куда ведут торжественные ворота, деревянные, в виде триумфальной арки, или кирпичные, с кованой решеткой. Договоримся, что сначала обратимся к одному из полюсов, к усадьбе богатого помещика, владельца многих сотен, а, может быть, и нескольких тысяч душ. А чем богаче был помещик, тем, как правило, более стремился он к представительности.
Собственно, дворов в усадьбе два. Но, поднявшись по засеянной газоном, да еще и с многочисленными белыми маргаритками в густой короткой травке (как это еще недавно было видно в бывшем имении графов Орловых Отрада Московской губернии) отлогости, через ворота мы входим на красный, парадный двор (снимите шапки!). В центре – главный дом, по краям выдвинувшиеся вперед флигель, образующие, как говорят архитекторы, курдонер. Двор этот пуст и занят только красивыми цветниками, которые огибает усыпанная крупным речным песком или толченым кирпичом плотно утрамбованная дорожка. Экипажи гостей, въехавшие в ворота, огибали цветник и подъезжали к парадному крыльцу.
Пройдя между домом и флигелями, мы проходим на черный, хозяйственный двор. Он чрезвычайно обширен и занят многочисленными постройками. Если в усадьбе не два, а четыре флигеля, то задние кладут начало хозяйственному двору. Во флигелях могли располагаться кухня (в ту пору старались убрать кухню подальше от жилых и парадных покоев, чтобы чад от готовящейся пищи не тревожил чуткого обоняния господ), помещения для предпочитавших тишину старших членов семейства, или, напротив, для родственников, для многочисленных гостей, приезжавших обычно на несколько дней или даже недель (стоит ли трястись несколько десятков верст в тарантасе, чтобы уезжать после торжественного обеда), для управляющего. Иногда один из флигелей специально предназначался для людской – места жительства дворовой прислуги. Впрочем, для дворовых обычно строилась обширная людская изба, иногда и не одна, если усадьба была богатой, и дворовых было много, а иной раз ставилась еще и отдельная «застольная», столовая изба для дворовых, в которой обитала «черная» кухарка для «людей».
Идеалом было все делать своими людьми. Пусть чудовищный рыдван с трудом могла стронуть с места шестерка лошадей, а на косогорах он кренился и скрипел, угрожая развалиться, – зато не был купленным, и сделан своими людьми. Пусть святые на образах в усадебной церкви были косоглазыми и кривобокими, так что смотреть на них было можно, если только посильнее покурить ладаном, чтобы дым скрывал огрехи – зато они были написаны своим живописцем, который в свободное от творчества время, стоял с салфеткой за обеденным столом. Главное было – тратить как можно меньше денег. Поэтому в благоустроенной усадьбе была и столярная с жившим там столяром, и ткацкая изба со своими ткачихами, вышивальщицами и плетельщицами, и даже живописная мастерская.
Непременной принадлежностью черного двора усадьбы был коровник с несколькими коровами, обеспечивающими господ молоком, сливками и другими молочными скопами, вплоть до собственного коровьего масла. Говоря о нем, вероятно, следует пояснить, что в ту пору различалось сливочное масло, сбивавшиеся дворовыми женщинами из свежих сливок, и доставлявшееся непосредственно к столу, чухонское масло, обычно подсаливавшееся во избежание порчи,