Холли не поднимала ресниц. Она ужаснулась, узнав, что отец Натаниэль, по-видимому, невольно вложил в руки Эжена оружие, способное уничтожить и Остина, и ее саму. Это сознание лишило ее всех средств защиты, всего, что могло бы обмануть такого проницательного человека, как Монфор.
Отшатнувшись от Эжена, Холли заметалась по комнате, затем, обернувшись к барону, впервые после того, как Остин попрощался с нею, дала выход своей горечи.
— Да, у мужчин из рода Гавенморов слабость к красоте. Они поглощают ее — так, как другие поглощают пиво и хлеб. Их аппетиты невозможно утолить. Уверена, отец Натаниэль поведал вам, что я была вынуждена обменять свою невинность на его свободу. Мой муж ночь за ночью жадно вкушал мою красоту, до тех пор пока это доставляло ему удовольствие.
— Счастливчик, — пробормотал Эжен, впиваясь похотливым взглядом в грудь Холли.
— Однако вот я надоела ему, и что же? Он прилюдно отказывается от меня. Унижает, отсылая к отцу. Быть может, в это самое мгновение он обольщает какую-нибудь смазливую молоденькую служанку! — Холли почувствовала, как слеза, сорвавшись с ресниц, оставила обжигающий след на щеке. — Клянусь, этому мужчине нет до меня никакого дела!
Ее представление получилось настолько искренним, что Холли, возможно, поверила бы в него сама, если бы в это время не донесся стук копыт и тревожные крики, после чего послышался гневный голос Остина Гавенмора:
— Монфор! Черт побери, что ты сделал с моей женой?
31
Эжен обвил рукой талию Холли, подтащив ее к окну, и молодая женщина застонала от отчаяния, когда увидела, что произошло во дворе. Двое негодяев неподвижно распростерлись на каменных плитах, охранявший ее верзила сидел в траве, обхватив руками голову.
Остин, гарцевавший на коне между двумя оставшимися часовыми, был цел и невредим. Похоже, ему было совершенно наплевать на то, что один из мерзавцев схватил под уздцы его коня, а второй приставил к его спине острый наконечник пики.
У Холли перехватило дыхание. Это было так похоже на Остина: броситься очертя голову навстречу опасности, не задумываясь о последствиях.
Ее муж был в ярости — вызванной ревностью или тревогой за судьбу жены, Холли не могла сказать. Возможно, Остин решил, что она умышленно спровоцировала Эжена напасть на нее с тем, чтобы таким образом отомстить мужу. Возможно, он увидит в случившемся еще одно доказательство женского вероломства.
— Я приехал за своей женой.
Прежде чем Холли успела осознать все происходящее, Эжен толкнул ее вперед, придерживая за платье. Окно сторожевой башни было гораздо уже, чем в ее комнате в Каер Гавенморе, но стройное тело Холли прошло в него без труда. Голова ее закружилась, перед глазами все поплыло, голубое небо и зелень листвы поменялись местами.
— Вы как, соблаговолите подняться наверх, — окликнул Остина Эжен, — или мне спустить ее вниз?
Остин колебался мучительно долго.
— Я поднимаюсь.
— Замечательно. Мои люди проводят вас.
Дьявольские нотки в голосе де Легге встревожили Холли, но она постаралась ничем не выдать своего беспокойства. Прикусив губу, она сдержала готовый сорваться предостерегающий крик, но все-таки вздрогнула, когда древко пики, опустившись на голову Остина, свалило его с коня на землю.
Губы Остина тронула мечтательная улыбка. Он лежал на лугу, покрытом цветами, положив голову на мягкую теплую грудь Холли. Склонившись над ним, жена осыпала нежными поцелуями лоб, ласковым голосом восторгаясь его отвагой, и ее шелковистые кудри щекотали Остину лицо.
— Вставай, безмозглый дурак!
Ему в лицо ударил поток холодной воды.
Открыв глаза, Остин увидел очаровательное личико Холли, искаженное тревогой и беспокойством. В руках у нее была пустая миска, а сам он в одних только штанах сидел в луже воды. Остин дернулся и понял, что руки его прикованы цепями к стене и, судя по косым лучам солнца, падающим на его раскалывающуюся от боли голову, день уже начинает клониться к вечеру.
Зловещая черная тень заслонила солнечный свет. Эжен де Легге, барон Монфор, склонившись над Остином, озабоченно всмотрелся в его лицо.
— Я вызвался лично пробудить вас, сэр, но ваша жена упросила позволить ей оказать вам эту честь.
Остин тряхнул головой, словно огромный косматый мастифф, обрызгав все вокруг. Холли, недовольно вскрикнув, отпрянула назад, выронив миску.
— Только таким образом она и может пробуждать в мужчине хоть что-то, — презрительно скривил губы Остин.
Холли ехидно усмехнулась.
— Сомневаюсь, что других мужчин пробудить так же трудно, как и вас, сэр. И что силы их так быстро иссякают.
— А что может пробудить в мужчине женщина, которая лежит рядом с ним словно холодная селедка?
Эжен, отерев капли воды, попавшие на него, со лба платком, с нескрываемым любопытством взглянул на ссорящихся супругов.
— Сэр, какая именно селедка: живая или дохлая?
— Разумеется, дохлая. Живая, по крайней мере, время от времени хлопала бы хвостом.
Презрительно фыркнув, Холли тряхнула кудрями. Казалось, у нее на любые слова мужа заготовлен язвительный ответ.
— Не живая и не дохлая, а застывшая от отвращения после ваших неуклюжих ухаживаний.
— Это уж точно, застывшая. Боюсь, как бы мой удалец не подхватил смертельную простуду.
— Ваш удалец! Ха! Не льстите себе напрасно.
Остину не потребовалось прилагать особых усилий, чтобы поддерживать эту перебранку. Его прищуренный взгляд был полон обещания расквитаться за это наглое оскорбление.
Эжен встал между супругами, испугавшись, что они вот-вот вцепятся друг другу в горло, лишив его возможности насладиться местью.
— Если вы настолько ненавидите свою жену, Гавенмор, почему же вы так благородно поспешили ей на помощь?
Ледяная усмешка Остина, с которой он обратился к Монфору, была совершенно искренней.
— По той же самой причине, по которой я так благородно поспешил жениться на ней. Золото. Как долго, по-вашему, ее отец позволит мне наслаждаться полученным за его доченьку приданым, если эта безмозглая дурочка умрет? А я, видит бог, заслужил эти деньги, вынужденный столько времени терпеть ее острый язычок.
Высунувшись из-за плеча Эжена, Холли показала мужу этот самый изящный розовый язычок, о котором он упомянул. Остин заерзал в луже воды, жалея, что выбрал столь неподходящий момент, вспомнив сладостные муки, которые ему пришлось терпеть от этого самого язычка.
Чтобы скрыть овладевшие им мысли, он изо всех сил дернул цепи, словно сейчас больше всего на свете ему хотелось обвить ими нежную шею жены. Правая скоба вознаградила его, подавшись на долю дюйма.