Читать интересную книгу Свадьбы - Владислав Бахревский

На трапезу Одоевский шел вместе с Борисом Ивановичем. Трапеза была малая, но дорогая - в комнатах у царя.

Проходя через какие-то сени, Одоевский и Морозов вдруг услышали хриплый, придушенный стон. Переглянулись Морозов двинулся было дальше, но стон повторился, и Одоевский кинулся в боковую дверь.

Дюжий дворцовый мужик сидел верхом на собаке, зажимая под мышкой собачью пасть. Рядом на коленках стоял царевич Иоанн и молотком лупил по гвоздю, прибивая к полу собачью лапу. Одоевский вырвал у царевича молоток и молотком - мужику промеж лопаток.

- Очумел? А ну! Чтобы пса этого и духу не было здесь!

Повернулся к Иоанну. Царевич внимательными взрослыми глазами глядел на Одоевского.

“Запоминает”, - у стольника даже ладони вспотели.

Молча поклонился царственному ребенку, вернул ему молоток и твердо сказал:

- Собака - божья тварь, царевич.

- Бояре - тоже божьи…

“Какое у него белое, неживое лицо”, - сказал себе Одоевский, вздрагивая спиною.

Вышли из комнаты мимо стоящего на пороге Морозова. На одном из переходов, возле окна, Одоевский остановился и посмотрел в глаза боярину.

- Твой должен быть царем! Твой!

- Мой и будет. Он - старший, - спокойно ответил Борис Иванович.

Одоевский покрутил головой, сбрасывая наваждение.

- Мутит!

*

Подали пироги с капустой, с грибами, с репой… Запивали пироги коричневым пивом, а на сладкое принесли свежий малиновый мед.

- Медок у меня Евдокия Лукьяновна сама ставила! - с удовольствием похвастал Михаил Федорович.

Он первым отведал меда и был счастлив, что любимое его питье удалось.

- Нежно, аки… - прыткий Одоевский запнулся, не находя сразу превосходного слова, - аки облако неземное.

Колючий Никита Романов усмехнулся: “Ишь ты, облако неземное”, - но вслух съязвить не посмел, да и хорошо сделал. Государь похвалу принял:

- Истинно сказано, как облако неземное. Тает ведь во рту!

- Тает! - согласился Шереметев и хитро пощурился то одним, то другим глазом. - Секрета, государь, не скажешь?

- А чего не сказать, скажу. Заливай малину водой, дай постоять два дня, чтобы вода у ягоды силу и вкус переняла. А потом клади мед! На кружку меда - три кружки малиновой воды. Опусти поджаренный белый каравай в питье, дрожжи. Как забродит - хлеб долой. Бродить меду надо дня четыре, а то и пять. Потом - в холод, оттянуть дрожжи - и пей на здоровье.

- А коренья-то какие Евдокия Лукьяновна кладет? - задал главный вопрос Шереметев.

-Государь рассмеялся.

- Гвоздику да корицу… А еще - сами отгадайте!

- Какую-нибудь восточную травку? - спросил Одоевский.

- Лепестки роз! А ведь моя затея! А ну, говорю, Евдокия Лукьяновна, положи-ка в мед розовых лепестков. Розы в этом году удались духмяные… От них-то и нега, облако неземное! Истинно,

- Вот бы государыня смилостивилась да и научила бы наших боярынь уму-разуму! - громко повздыхал Борис Иванович Морозов.

- Евдокия Лукьяновна секретов не держит! - откликнулся государь горячо, - Присылайте к ней боярынь. И квасы ставить научит, и розовых лепестков даст.

- Государыня у нас ангел, - вставил свое патриаршее слово уже успевший вздремнуть за столом старенький патриарх Иоасаф. - Я молюсь за нее.

- Спасибо тебе, святой наш отче! - Михаил Федорович был нынче и шумен и резв. - Я ведь их, отче, неспроста медом побаловал. Коли желают домашнего благоухания, пусть розы разводят. Я покуда не жадный, дам отростков.

- Слава тебе, государь! - разом грянули бояре да стольники.

- Слава тебе, государь. За думы твои про нас, холопов твоих! - это забежал вперед Борис Морозов.

- Слава тебе, государь, за доброту твою неизреченную! - это кинулся догонять друга Одоевский.

- Ты и о духе нашем скверном не забыл. Гонишь луковый дух из наших домов, как Иисус гнал из храма фарисеев, - краснея и торопясь, сложно завернул Глеб Морозов.

- У государя до каждого из нас есть и время и дело. Нам бы так-то, - мудро и горестно молвил Шереметев, недовольный прыткостью молодежи.

Все государя похвалили, один Никита Иваныч Романов промолчал.

У пего в саду свои розы, и сам он, как и Михаил, - Романов. Незачем прытким быть!

Государь заметил это. Тихонько вздохнул: по пустякам люди гордыне предаются. Сказал:

- Спасибо вам всем на добром слове, а тебе, Федор Иванович, коли мед и вправду понравился, еще и сверх того. Сам знаешь, о чем говорю.

И засмеялся хорошо. И все засмеялись, знали нехитрую тайну: за супругу, за Евдокию Лукьяновну государь Шереметева добрым словом повеличал.

Патриарх Иоасаф снова встрепенулся и складно и скучно заговорил о любви человеческой и божеской.

Под успокоительное патриаршее шамканье государь отчалил свою лодочку от нынешнего берега и поплыл, поплыл, норовя угодить в старое русло, уводящее к истокам домашнего счастья.

…Свадьбу с Евдокией Лукьяновной играли зимой, в Грановитой палате.

5 февраля 1626 года благовещенский поп Максим обвенчал рабов божьих Михаила да Евдокию…

“Господи, вот оно ведь как человеческое всесильно в человеке!.. - думал государь. - Не церковные торжества вспоминаются, иное…”

После третьей ествы, как поставили перед новобрачными куря верченое… И сейчас вспомнить жарко - взял он под столом Евдокиюшку за руку. А Евдокиюшка задрожала вдруг. И у него-то у самого кровь забухала.

Большой государев дружка Дмитрий Мистрюкович Черкасский снял того куря со стола, положил на скатерть, а к нему - перепечею с солонкой, завернул скатерть и в сенник понес, Федору Ивановичу Шереметеву. Шереметев и на этой свадьбе постели стлал. А уж медленно-то все совершалось, хоть караул крнчи.

Тысяцким был Иван Борисович Черкасский. Один он уважил: шел, а не вышагивал, когда провожал молодых в опочивальню.

Речь перед сенником о державии царицы по закону и по преданию говорил Иван Никитич Романов, отец гордеца Никиты. А жена Ивана Никитича Ульяна Федоровна, посаженая мать, в собольей шубе мехом вверх, осыпала молодых из мисы золотой пахучим хмелем.

В опочивальню шагнули, и страшно чего-то стало. Один на один. В опочивальне холодно. По закону все делалось: опочивальня чтоб нежилая была, нетопленная.

Постель на полу. Тридевять ржаных снопов, а на снопах семь перин. В головах икона “Богородица с младенцем”, письма чудотворца Петра митрополита Московского. Две сголовницы с коронами и кадка за ними с пшеницей. В кадке - свечи.

Все-то рассмотрел, а на Евдокиюшку поглядеть смелости нет. И она стоит рядом, не шелохнется. Только тепло близкое от нее.

Пересилил себя, повернулся к ней, отодвинул с лица дрожащими руками фату. И она к нему так и потянулась. Лицо пылает. Господи, как прекрасно! В глазах полузакрытых то ли смерть, то ли жизнь… Прижались они друг к дружке, и сказал он себе в те поры: “Какой же ты дурень, царь-государь, коли столько лет без жены жил!”

А Евдокиюшка уже после… приподнялась с постели, поглядела на него сияющими глазами и погладила по голове, как мальчика. И тогда он бога вспомнил: “Что господь не делает, к лучшему. Женился бы ране, так ведь не Евдокиюшка рядом была бы. А чтоб не она, об этом и подумать страшно”.

- Великий государь! - долетало до Михаила Федоровича.

Очнулся. Одоевский говорит:

- Молодость, государь, уходит, а мы, молодые, от дела большого в стороне. Послужить тебе и государству, не жалея живота, жаждем.

Тучка по лицу государя побежала и не сошла, осталась на лице.

“Позовешь самых близких людей, а они, как и чужие, все о том же. Как бы чего выпросить, как бы от государя без прибавки какой ненароком не уйти…”

- Никто у нас без службы не останется, - вяло откликнулся Михаил Федорович. - Царство великое у нас, всем службы хватит…

И встал.

- Полежу пойду.

Шереметев посмотрел на зятя взглядом тяжелым, чужим.

Чугунная у старика ярость.

& & &

В тот же день, к вечеру, Никита Иванович Одоевский заложил обоз и уехал в дальнее свое поместье, то ли на охоту, то ли от опостылевших в единый час родных, знакомых, от всей стольной, с ее трезвонами, драками, молитвами, великими праздными делами.

- В пастухи наймусь! - крикнул перепуганной жене, любимице-дочке Федора Иваныча. - Так и передай батюшке своему, в пастухи муж нанялся. Коров пасти - тоже

дело! Хоть какая-то польза христианам.

*

Никита Иванович Одоевский и вправду коров пас.

Лежал на лужку, травинки грыз, а покоя у него на сердце не было, все о том же думал, о московских делах. Богатеют близкие царю люди, он, князь Никита, тоже не больно-то вдалеке, а не у дел. Этак можно всему роду поруху навести. Морозовы хапают, Романовы - в три горла. Отец Никиты Романова, старик Иван, не только себе, слугам своим имения раздает. Степке Коровину, что ему сапоги натягивал, село во Владимирском уезде отвалил, с пустошами, с угодьями. У Романовых иные крестьяне богаче помещиков. Никита похвалялся, что его крепостной Докучайко Золотилов на его, Никиты, имя купил у царского стремянного конюха вотчину в Тверском уезде. А тут самому хоть продавай половину земли.