— Ты стала толстеть.
Амелия оглядела себя. Да, она располнела. Но какая женщина не располнела бы после десяти беременностей?
— Это случается с возрастом, Корнелия, — ответила она, не вполне понимая, что означает эта неожиданная нападка.
— И все-таки это некрасиво. — Корнелия нетерпеливо махнула кормилице, чтобы та унесла раскричавшегося младенца. — И эта новая религия. Поклонение умершему еврею. Это неприлично.
Амелия оторвалась от своего занятия.
— Корнелия, за что ты сердишься на меня?
— Я не сержусь. — Семнадцатилетняя Корнелия, не выносившая монотонной деревенской жизни, смахнула с руки пчелу. — Просто эта его любовница… Это из-за тебя.
— Это касается только твоего отца и меня.
— Тогда зачем ты носишь это ожерелье? Ты не должна выставлять его напоказ.
Амелия сдержалась:
— Это подарок твоего отца.
— Знаешь, мама, я уже не маленькая. Я знаю, почему он его тебе подарил. Весь Рим знает. Это просто непристойно, ты словно им гордишься.
Амелия провела ладонью по расчесанной шерсти. Она никогда не обсуждала с младшей дочерью того, что произошло шесть лет назад. И надеялась, что никогда не будет.
— Корнелия, дорогая… — начала она.
— Не пытайся защищаться, — сказала Корнелия, нащупав выбившийся и прилипший к мокрой шее локон и с яростью запихивая его обратно в шиньон. — Ты оттолкнула папу от себя, — сказала она с раздражением. — Он всего лишь человек. А своей изменой ты толкнула его в объятия другой женщины.
— Корнелия!
— Это так! Иначе папа никогда бы не позволил себе неверности.
Амелия с искренним удивлением смотрела на дочь.
— Он до сих пор встречается с ней, — не унималась Корнелия. — Это все ты виновата!
— То, чем занимается твой отец в свободное время…
— Да если бы только это! Но этот мальчик, Люций… — Она говорила о сироте, которого усыновил Корнелий.
Амелия посмотрела в ту сторону, где Люций бросал палку Фидо.
— Что такое?
— Он называет тебя матерью!
— Но я и есть его мать, во всяком случае, по закону, — сказала Амелия, но ее уже осенила ужасная догадка. — И он наш кровный родственник, — продолжала она, чувствуя, как к горлу подкатывает ком. — Его родители были из рода Вителлиев.
— Ох, мама, неужели ты так слепа?!
Вот теперь все встало на свои места. Амелия ясно увидела то, о чем подсознательно подозревала, но, обманывая себя, старалась этого не замечать: она убеждала себя, что мальчик так похож на Корнелия, потому что он тоже из рода Вителлиев. А сейчас она совершенно отчетливо увидела то, на что пыталась ей раскрыть глаза Корнелия: Люций — сын Корнелия.
Она вцепилась в ожерелье, ища успокоения в прикосновении к синему камню, и стала молиться про себя: «Господи, дай мне силы…»
— На этом мы остановимся, — сказала она строго, вынимая из мешка еще шерсти.
— И тебя совершенно не волнует, что Люций — сын Люциллы? И что весь Рим знает, что папа усыновил ублюдка своей любовницы и продолжает с ней встречаться?
— Довольно! — сказала Амелия. И, встретившись глазами со сверкающим негодованием взором дочери, Амелия только сейчас заметила, что сходство Корнелии с отцом было каким-то неестественным. Амелия помнила то время, когда у Корнелии были более мягкие черты, а выражение лица более снисходительным. Но с годами у нее выработалась привычка щипать ноздри и поджимать губы, как будто она постоянно была чем-то недовольна — в точности как делал Корнелий. В результате ее лицо приобрело разительное сходство лицом отца. — Корнелия, что я тебе сделала, что ты так меня презираешь?
Дочь отвела взгляд:
— Ты обманывала папу.
— После того как он приказал выбросить нашего ребенка. — Наконец-то она это высказала.
— Он поступил правильно! Ребенок родился уродом! Это ты сделала что-то не так!
Амелия ошеломленно смотрела на дочь, еле сдерживающую слезы. И только Корнелия успела бросить ей в лицо очередной упрек:
— Это все твоя вина! Этот ребенок… и все остальное! — как из дома выбежал раб с криком:
— Госпожа! Госпожа! В городе пожар!
Шесть дней они следили за пожаром, узнавая о нем от скороходов, которые ежедневно прибегали со свежими вестями. В деревне царило смятение, жизнь ее обитателей выбилась из своего обычного распорядка — все члены семьи вместе с рабами забирались на крышу, откуда было видно пламенеющее вдали небо. Горящий Рим…
«Неужели это конец света? — думала Амелия. — Неужели сбываются пророчества Рахили и ее друзей? И Иисус вскоре придет в Рим?»
Корнелий прислал весть, что с ним все в порядке. Он уехал в Антиум, чтобы сообщить эту новость императору. Но Амелия тревожилась за своих друзей: за старую и немощную Фиби, за немого Джафета, который не мог позвать на помощь; за однорукого Гаспара. Спасутся ли они от огня?
Позже они узнают, что пожар начался в цирке между Палатинским и Квиринальским холмами. Бушующая стихия врывалась в лавки с воспламеняющимся товаром, ветер разносил языки пламени — пожар распространился почти мгновенно, его ничто не удерживало. Сначала огонь охватил нижние уровни города, потом поднялся вверх по холмам, и никакие попытки потушить его ни к чему не привели. Но ужаснее всего была паника, охватившая горожан, — улицы были забиты людьми, пытавшимися покинуть город. Повсюду царил хаос — люди с воплями, как слепые, затаптывая упавших, бежали по заполненным дымом улицам и натыкались на стену пламени, они бежали в другую сторону — и огонь преследовал их по пятам, как чудовищный зверь. В конце концов, толпы объятых ужасом горожан выбежали за город и растеклись по полям и крестьянским хозяйствам.
Скороходы рассказывали невероятные вещи о людях, угрожавших тем, кто пытался потушить пожар; о других, в открытую разбрасывавших горящие факелы и утверждавших, что выполняют приказ. А потом началось мародерство. С еще живых людей, лежащих на улицах, срывали одежду и драгоценности. Врывавшиеся в дома мародеры избивали дубинками людей, пытавшихся защитить свои жилища.
Нерон вернулся в еще пылающий город. Он позаботился, чтобы все узнали, что император покинул безопасный Антиум, рискуя собственной жизнью ради своего народа, который он так любит, и открыл Кампус Мартинус, личные владения Агриппы, и даже собственные сады, чтобы там могли укрыться тысячи жителей Рима, оставшихся без жилья. Он приказал доставлять продовольствие из соседних городов и снизил цены на зерно. Но все эти меры не прибавили ему популярности. По Риму поползли слухи, что, пока город горел, Нерон в тесном кругу приближенных пел песни о том, как погибала Троя. Кроме того, ходили и еще более зловещие слухи: будто Нерон лично отдал приказ поджечь город, потому что задумал отстроить его заново.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});