Светлая, прохладная, чуть солоноватая вода уже не помнит, как мчалась она строго по прямой, как сворачивала под прямыми углами, как стояла между аккуратными бороздами в квадратах полей. Теперь она живет привольной, дикой, первозданной жизнью. Забыла она и людей, которые сначала привели ее на поля, а потом изгнали оттуда.
К ней приходят совсем другие люди: охотники и рыболовы из города, чабаны со своими стадами и уж, конечно, наш брат кочевник: геологи и археологи, бурильщики и шоферы.
Мы не спешим наносить озеро на свои карты. Оно может исчезнуть так же неожиданно, как и возникло.
Это всего лишь чаша, которую оазис небрежно протянул со своего стола пустыне и ее обитателям. И все пирует, все торопится насладиться ее содержимым, пока солнце не осушило ее, а пески не вобрали в себя последние капли.
Пузыри
Трудно уловить момент, когда знакомство становится дружбой. Часто нас сближают такие мелочи, что потом их не вспомнишь.
Появился у нас в экспедиции археолог-казах. Он родился в местах, где мы копали. Мы с ним тянулись один к другому, но дружбы не выходило.
И вот поехали мы на озеро. Жара. Даже курим, не выходя из воды.
По мелководью снуют мальки. Тельца призрачные, зато тени четкие, почти телесные.
Мы подняли шум, ходим по воде, белье стираем. Но никакой силой не отгонишь мальков от берега. Еще бы! Отойди подальше — съедят!
На светлой воде плавают размытые лиловые пятна. Низенькие горы на горизонте ухитрились-таки поглядеться в озеро.
Кончил стирать, швыряю мокрую ковбойку на прибрежный куст и занимаюсь совсем уж пустячным делом — за мальками наблюдаю. Их тени окружают меня. Пальцы ног ощущают прикосновения этих любопытных созданьиц.
Новый знакомый молча сидит неподалеку, полощет белье так, что кругом идут пузыри. Я гость, он хозяин этих краев. Наверное, сейчас мы с ним все видим по-разному.
Мальки отбрасывают на песок черные тени. А под пузырями движутся яркие звездочки с острыми лучами. Когда пузырь лопается, лучи вздрагивают, и звезда взрывается.
Следы пузырей строятся в созвездия, плавно скользят по песку. Между звездами космическими ракетами проносятся тени мальков.
Оборачиваюсь к соседу. Тот отвечает мне смущенным взглядом и, наконец, решается:
— Смотрите, какие звезды!
Так мы подружились.
Горлинка
Эдуарду Бабаеву
Болен. Лежу в палатке.Читаю хорошую книгу.Стол. Закопченный чайник.Роза в помятой кружке.Вдруг отрываюсь от книжки.Что там случилось? Птица!Птица на тонких ножкахВ ярком просвете двери.Крошки нашла, поклевалаИ на меня взглянулаВыпуклым круглым глазом.…Роза в помятой кружке.Птица в ярком просвете.Я б этого мог не увидеть,Читая хорошую книгу.
Дикий голубь
Близкое порою нас не тронет,Чуждое покажется родным.Не поймешь, хохочет или стонетДикий голубь голосом грудным.
Как предтеча музыки и речи,Речи, что не выльется в слова,Рвется голос страсти человечьейИз груди иного существа.
Вот и сам певец. Степенный, кроткий(Хоть и кроток, да не приручен),Ходит он пружинистой походкой,В сложенные крылья облачен.
Лучшая одежда — это крылья:Хорошо сидит, прочна, легка,Не боится ни дождя, ни пылиИ уносит вас под облака.
А сейчас расправит крылья голубь,И они послушно понесутРадужною грудью скрытый голос,Голосом наполненный сосуд.
Майна
Майна — это черная птичка с золотыми висюльками на голове, похожая на нашего скворца. Она охотно подражает голосам других птиц и животных. Ее можно даже словам научить.
Забавное свойство, милое чудачество, смешная привычка…
Зачем ей все это нужно? Только ли для того, чтобы радоваться жизни?
* * *
По сыпучим барханам двигались трое с удочками и раскладушками. На сей раз озеро было совсем рядом с нашими раскопками.
На берегу томилось от жары стадо. Пришлось идти вброд на середину озера к зеленому островку. Подняли над головами раскладушки и зашагали по воде.
Что тут началось! Птицы вились над нами и орали, как кухонные склочницы.
Но вот ругань прекратилась, птицы в один миг разлетелись, и мы вступили на мокрый песок, весь покрытый остроугольными отпечатками птичьих лапок.
Знай гляди под ноги, чтоб на гнездо не наступить. Тут полным-полно гнезд, неглубоких, круглых, как блюдца. И в каждом таком блюдечке два-три зеленоватых яичка.
Пышный куст над самой водой. Оттуда, с треском разбросав ветки, выпархивает дикая утка. В ее гнезде одиннадцать яиц.
А вот на торчащей из воды коряге висит серый комочек с безвольно откинутой головкой, сомкнутым клювом, с неряшливо торчащими из пуха, похожими на соломинки зачатками перьев. Дохлый утенок! Дотрагиваюсь до этого еще теплого (наверное, от жары) тельца, зачем-то кладу его в воду. И «покойник» оживает. Он лихо работает желтыми перепончатыми лапами и уплывает от меня.
На песке и на кустах вижу другие недвижные комочки пуха с несоразмерно большими лапами и клювами. Жажда жизни сделала их оцепенелыми, почти мертвыми.
Что случилось у соседнего островка? Птицы кружатся тучей и кричат еще яростней, еще отчаянней.
К островку с шумом и плеском движутся ошалевшие от жары коровы. Они волокут на груди целые гирлянды водорослей, закусывают встречными камышинками и осокой и с жадностью смотрят на свежую зелень островка, тянут к ней жующие морды.
Птицы проносятся над ними бреющим полетом, чуть не клюют их, орут им прямо в уши, бомбардируют пометом. А коровам хоть бы что. Они тупо и невозмутимо шагают к островку, покрытому птичьими следами, полному такой нежной и хрупкой жизни. Уж они-то под ноги не посмотрят!
И вдруг коровы застывают на месте, смущенно мотают мордами. Птичьи голоса перекрывает истерический, безумный хохот. Но жара есть жара, а зелень — это зелень. И коровы с шумом следуют дальше.
Новая остановка. Происходит нечто несусветное. Коровы слышат несущийся сверху собачий лай. Они поднимают морды, видимо ища в небе сумасшедшую собаку. И, не найдя ее, продолжают свой путь.