Хэльми растормошила отца, читавшего в столовой газету. Август стал нас расспрашивать о Мирабе, Стэлле и Антонине.
— Так, говорите, выросла? — притянул он к себе дочку. — О, вы с ней не шутите, будущий врач! Поступила в Тартусский университет. Ездила в Москву на физкультурный парад. Выступала на стадионе «Динамо». И не увидела бы она ни Москвы, ни университета, если бы ты, Никита, не вытащил ее тогда из Куры…
— Ну, что вы! Не было бы нас под рукой, ее вытащили бы другие.
— Теперь тащить ее было бы нелегко, а? — засмеялся Август, хлопая дочь по плечу. — А где Олег?
— Он в инженерном училище.
— О, инженер! А на скрипке играет?
— Еще бы! В консерватории учится. Его по вечерам отпускают к профессору.
Хэльми высвободилась из отцовских объятий и, сказав: «Я позову Лайне!» — исчезла за дверью.
— Лайне — ее подруга, они вместе едут в университет в Тарту, — пояснил Август.
— А вы помните, — спросил я, — как в Тбилиси, проезжая мимо своего дома, вы давали гудок — это значило: «Хэльми, спокойной ночи»?
— О-о, я больше не даю гудков! Я нынче — большая персона, — сообщил Август с нарочито важным видом. — Целый полковник, заместитель начальника службы…
Мы тотчас вытянулись перед железнодорожным полковником в положение «смирно», и все трое захохотали. А Хэльми, появившаяся в дверях со своей подругой, никак не могла понять, почему мы смеемся.
— Тере-тере! Здравствуйте, дядя Август! — присела Лайне, как школьница.
В белом, вышитом синими чайками, платье Лайне напоминала снежную королеву из ТЮЗовского спектакля. Ее нельзя было назвать очень красивой, но у нее был замечательный цвет лица — «кровь с молоком»; вьющиеся светлые волосы, зачесанные назад, открывали маленькие, розовые уши; когда она улыбалась, верхние, очень белые зубы немного выдавались вперед, но это ее не портило; особенно хороши были глаза, синевшие, словно васильки.
— Лайне — по-эстонски значит волна, — пояснила Хэльми. — Никита, ты все еще рисуешь? Тогда вы — товарищи. Лайне тоже художница.
— Ну, я совсем не художница. Я буду врачом, — возразила Лайне.
— И художницей! Пойдемте, я вам покажу! — и Хэльми потащила нас в свою комнату. На стене висело несколько акварелей, изображавших таллинские башни и рыбачьи суда в море.
— Хорошо, правда, Никита? — обняла Хэльми подругу. — О, вы не знаете Лайне! Летом она с рыбаками выходит в море, зимой бегает по лесу на лыжах, попробуй ее догони!
— В Тарту не будет моря, — сказала Лайне.
— Но зато будут лыжи!
Вдруг я увидел на стене свою фотографию — в парадном мундире.
— Хэльми! Я тебе не дарил фотографий.
— А я утащила у Антонины, — призналась Хэльми, ничуть не смутившись. — Мне хотелось, чтобы ты всегда был со мной, ведь ты — мой спаситель. Я тебе, Лайне, рассказывала — Никита спас меня, когда я тонула в Куре.
В ее глазах так и бегали чертенята.
— Вы в первый раз в Таллине? — спросила Лайне.
— В первый.
— Жаль, вы приехали рано. У нас будет певческий праздник. Тысячи певцов съезжаются в Таллин. Поет весь народ!
— И даже мы с Лайне и поем, и танцуем — в народных костюмах! — воскликнула Хэльми. — Вы когда уезжаете? — поинтересовалась она.
— Не уезжаем, уходим, — поправил Фрол. — А когда — это знает начальство. Сегодня мы до вечера с вами…
— Так что же вам показать?
— «Русалку»! — сказал Фрол.
— Конечно, «Русалку», — поддержал я. — Я от отца слышал о замечательном памятнике русскому броненосцу.
— А город? — спросила Хэльми.
— И город посмотрим! Только сначала — «Русалку»…
— Великолепно, поедем к «Русалке»! — решила она. — Отец, мы уходим, придется тебе поскучать!
В переполненном открытом трамвайчике мы быстро добрались до большого тенистого парка; в пруду медленно и важно плавали два белых лебедя. Люди кормили их хлебом. Над головами шумели вековые дубы.
— Знаете, кто их сажал? Сам Петр, — поспешила сообщить Хэльми. — Ну, конечно, не все дубы он сажал, и другие сажали, — добавила она, заметив, что Фрол усмехнулся, — но если не веришь, Фрол, я тебе покажу его домик, он жил здесь, в Кадриорге; он любил Таллин; ходил на море, смотрел, как строят по его приказанию гавань… И, знаешь, в его домике все сохранилось, как было: и кровать, и шкафы, и посуда… Только гитлеровцы бюст Петра с собой утащили. А это — Кадриоргский дворец, здесь музей, — показала она на красивое белое здание за высокой чугунной решеткой.
В конце широкой аллеи среди дубов, кленов и зеленых лужаек синело море.
— А вот и «Русалка»! — воскликнули девушки.
На выложенной из камня картушке компаса возвышалась розовая скала. Черный бронзовый ангел, подняв крест, указывал на море. Гранитная лестница вела к бронзовому барельефу, на котором был изображен броненосец «Русалка», боровшийся со штормом. Надпись поясняла: «Русалка» в день гибели». Памятник окружали невысокие столбики, соединенные якорными цепями; на каждом столбике, на чугунной доске блестящими медными буквами были увековечены имена и фамилии матросов — второй и первой статьи, комендоров и баталеров…
Белый как лунь старик в потертом флотском бушлате поднялся со скамьи под сиренью и подошел к нам, постукивая палкой о камни.
— Вы в первый раз тут, сынки?
— Да, в первый, папаша.
— Памятник народ на кровные денежки ставил. По всей Руси собирали. Матросы отдавали последние гроши… «Русалка» шла в Гельсингфорс, ее захватил в море шторм, и сна пропала со всем экипажем. Долгое время ходили легенды: говорили, что сам черт утащил корабль в преисподнюю; через много лет броненосец нашли на дне моря. Читали, что тут написано? — протянул старый матрос к скале палку. — «Россияне не забывают своих мучеников-героев». И, как видите, вся команда поименована, от командира до кока…
— А в сорок первом году, — продолжал старый матрос, — вот тут, возле самой «Русалки» ленинградцы-курсанты оборону держали. Много их полегло, моряков, царствие им небесное…
— Наши, — сказал тихо Фрол.
— Храбрые были ребята… Вот здесь повсюду кровь была на камнях…
И старик снял изношенную матросскую фуражку…
* * *
Черные валуны, как моржи, лежали на прозрачной поверхности бухты.
Мы дошли берегом до яхт-клуба.
— Хотите, мы вас покатаем на яхте? — спросила Хэльми.
Вот это здорово! Нас, моряков, девчонки покатают на яхте!
— Ну что ж, катайте, — согласился снисходительно Фрол, с презрением взглянув на лакированное суденышко. Хэльми и Лайне ловко и уверенно подняли паруса. Фрол собирался вдоволь посмеяться; но, к его удивлению, девушки отлично ходили под парусами по ветру и против ветра и делали повороты. Мы ушли довольно далеко. Яхта скользила по сверкающей глади моря, волосы девушек и наши ленточки развевались.
— Видал? Мы ведь морячки, особенно Лайне! Ее отец — капитан порта! — похвастала Хэльми.
Наконец, девушки попросили доставить их к берегу. Фрол только этого и ждал. Он решил показать им «высший класс».
— Кит, — подмигнул он мне. — Прокатим-ка их с ветерком!
И мы показали такой класс хождения под парусами, что у меня даже дух захватило и начало гудеть в голове. Другие девушки умоляли бы высадить их поскорее на сушу, но наши морячки были в полном восторге.
Наконец, Фрол опытной рукой направил острый нос яхты в узкое русло речки, развернулся, спустил паруса, и мы ошвартовались у причала.
— Браво! — воскликнула Хэльми. — Вот что значит ходить под парусами с настоящими моряками!
— Но и вы хоть куда морячки, — галантно расшаркался Фрол.
— Неужели? — воскликнула польщенная Хэльми. Она знала, что Фрол скуп на похвалы.
— А теперь едем в город!
Автобус привез нас на площадь Победы; мы поднялись на Вышгород, в средневековые улицы, узкие, со старинными домами и фонарями, зашли посмотреть на гробницу Крузенштерна; над мраморной гробницей склонялись полуистлевшие, изорванные знамена и флаги, которые развевались на кораблях Крузенштерна во всех частях света… Потом мы прошли к высокой и толстой башне: в стену были влеплены ядра…