Они знают, что такое «хорошо» и что такое «плохо», и у них очень развито чувство справедливости. Если бы я мог сочетать свой зрелый ум с детской непосредственностью, то был бы более успешным человеком.
Мой опыт учит меня тому, что родители не очень хорошо разбираются в человеческой природе, хотя неустанно проповедуют такие знания. Если точнее, большинство родителей — практически полные невежды в этой области, зачастую с ошибочными взглядами и представлениями. Возможно, по этой причине они так отчаянно спорят со своими детьми. Эти родители, действующие с позиции силы, вступают в конфронтацию с ребенком, на стороне которого не сила, а правда, и сталкиваются с действительно могущественным противником.
Честно говоря, родители могут быть одними из самых глупых созданий на Земле. Иначе мы, родители, не наводняли бы мир таким количеством детей, чтобы вырастить очередное поколение, напичканное беспредельной ненавистью. Если бы родители хорошо знали себя и вообще человеческую природу, они бы не издевались над детьми, не душили бы их нормальные инстинкты и не калечили бы их психику страхом и предвзятостью.
Я спрашиваю: зачем спорить с детьми? Лично я научился у своих детей большему, чем у любого гуру. Единственное, чего бы мне хотелось сейчас, — это больше слушать и меньше спорить. Слушай я больше, я мог бы многое узнать о любви, о творчестве, о чудесах. Я мог бы постичь великолепие непосредственности, красоту смирения и неимоверную силу честности. Будь я более чувствительным к своим детям, я бы больше узнал о чувствах и меньше — о сомнительных доводах разума и логики. Будь я мудрее, чего искренне желаю вам, я бы смотрел на своих детей как на учителей, а не как на учеников, которым слишком часто навязывал свою мнимую мудрость.
Мой опыт. Я вырастил шестерых детей. По идее, я должен считаться экспертом в области воспитания детей и знать, как с ними спорить. Но казус в том, что с возрастом у меня знаний не добавлялось. Первый ребенок, сын Кип, появился у нас с первой женой, когда нам было по двадцать лет. У меня не укладывалось в голове, как я, сам еще пацан, вдруг стал отцом. Я задал этот вопрос своей жене, которая, по сути, тоже была еще ребенком. Ее ответ показался мне волшебным эликсиром на душу — что с рождением ребенка я могу заново прожить свое детство. Вот так.
На каком-то этапе я узнал, что самый большой страх родителей — вырастить избалованного ребенка. Как будто за это их ждет тюрьма, а может и газовая камера. Однажды, когда Кипу было около шести недель, он весь вечер плакал. Я пытался готовиться к выпускным экзаменам и был страшно вымотан. Малой с удовольствием умял бутылку со смесью (это были те времена, когда кормить грудью считалось не модным, даже если у матери было много молока), но спать отказывался. Я ходил с ним взад-вперед по нашей крошечной гостиной. Я гладил его по спинке, как хороший родитель. Я качал его так, что его маленькая голова едва не отрывалась от несчастной шеи. Я его уговаривал, я его умолял. Ничего не помогало.
Мне никогда не приходило в голову, что у ребенка может болеть живот из-за газов. Никто не сказал мне, что дети иногда плачут просто так. На самом деле никто не знает, что творится в их маленьких умах и что они чувствуют. На ночь мы надевали Кипу двойные памперсы. Я открепил застежку и пощупал — сухо. Внезапно меня осенило: с этим ребенком все в порядке. Он просто избалован. Я даже похолодел от этой мысли. Я не собирался быть отцом избалованного ребенка. Только не я! Я шлепнул малого по попе, уложил в кроватку, а потом вышел из комнаты, закрыл дверь и убедил жену, что ребенку просто надо дать поплакать. О, какие это были мучения; он орал больше часа, пока, наконец, не устал и не уснул.
Я бы отдал всю правую руку, по самое плечо, чтобы исправить этот и другие, столь же невежественные поступки и методы воспитания, которыми время от времени щедро грешил. Я вообще удивляюсь, что мои дети выросли такими успешными и состоятельными людьми. Наверно, это заслуга их матерей и сильных природных качеств.
Размышляя об этом по прошествии многих лет, я думаю, что мои родители намного лучше относились к своим детям, чем я — к своим. Когда мне было четыре года, моя сестра, малышка Пегги, как мы ее звали, которой было около трех лет, однажды утром почувствовала себя плохо и к вечеру умерла, став жертвой церебрального менингита. После ее смерти я почти десять лет был единственным ребенком в семье. Я до сих пор помню, как мои родители боялись — хотя никогда об этом не говорили, — что со мной что-нибудь случится. Они меня холили, лелеяли и любили. Живой ребенок был для них самой большой драгоценностью. Я не скажу, чтобы меня баловали, — вовсе нет. Но меня редко ругали и наказывали, зато часто хвалили. Меня учили быть «маленьким мужчиной», но позволяли быть ребенком. Я ходил на музыку, хор, рисование. Я сочинял стихи. Родители рассказывали мне о природе, о птицах и о звездах. Я проводил бесчисленные часы с отцом на охоте и рыбалке. Центром моей жизни была семья, родители, а их центром — Методистская церковь. Мы жили в маленьком городке Шеридан, что в штате Вайоминг, — этакой тихой гавани, свободной от преступности и расовой вражды, где по случаю важных событий в цоколе церкви всегда устраивали праздничный ужин. Но для меня самым большим счастьем была возможность пропустить неделю занятий, когда мы всей семьей отправлялась в горы, где жили в старой палатке и охотились на лося. Разве мог такой ребенок с такими родителями не развиваться и не расти? Оглядываясь на себя в свою бытность родителем-ребенком, я не могу не признать, что соревновался с собственными детьми. Мы были семьей детей.
Наблюдение за Имаджин. И лишь спустя годы я понял, каким я был горе-отцом. Я понял это, наблюдая за своей женой Имаджин. Ее подход к воспитанию детей отличался от моего. Она смотрела на своих двух мальчишек как на личностей, которые имеют полное право на уважительное отношение — даже в младенческом возрасте. Она их слушала. Она им доверяла. Она давала им свободу. Она никогда их не гоняла — я ни разу не слышал, чтобы она говорила им убраться в своей комнате, или сделать уроки, или постричь газон. Хотя, конечно, стричь газон она