— Вот такой из меня жилец — два шага и дух вон, — извиняющимся голосом сказал хозяин. — Возьмите, может пригодится, — протянул он мне конверт.
Я записал адрес отправителя и положил на стол пожелтевший конверт.
Старушка поставила на стол кружку с молоком, приглашала пообедать, сокрушалась тем, что хозяйка где-то в поле и вернется не скоро. Я отказался от обеда. Есть мне не хотелось. Уже в темноте добрался до сельского Совета и заночевал у секретаря. А на утро под дождем ехал с той же партизанкой в райцентр. Она везла два бидона молока на молокозавод и очень заботилась, чтобы я не промок, накрывая меня домотканым полосатым рядном, а сама напевала скороговоркой, без всякого мотива:
Как-то ранней веснойЛейтенант молодойВзял корзину цветов в магазине.Взором, полным огня,Он взглянул на меняИ унес мое сердце в корзине.
Женщина пела, как я заметил, с насмешкой и горечью.
...Кухарский молча прочитал мою справку, в которой я подробно изложил беседу с Кальным. Наблюдая за ним, я видел, что читал он без особого интереса, но окончательную реакцию мне еще предстояло услышать. Лев Михайлович закурил, пепел с дымящейся папиросы упал на лист справки и оставил на нем подпаленное коричневое пятно. Подполковник смахнул пепел и продолжал читать. Мы сидели с Силенко в ожидании, что скажет начальник. В кабинете стояла тишина. Слышно было только мягкое, плавное покачивание маятника старинных часов, стоявших в углу.
— Я не удовлетворен справкой. Справка — это документ. В ней не должно быть места излишним, не относящимся к делу эмоциям автора, его лирическим отступлениям с описаниями цвета лица свидетеля, если говорить на юридическом языке. В подтексте где-то звучит голос не оперработника, а журналиста и адвоката. Он вас чем-то разжалобил? — спросил Кухарский, откинувшись на спинку кресла.
— Он больной человек. Я не мог об этом не написать. Для объективности...
— А я вас, значит, толкаю на необъективность. Так вы хотите сказать?
Я промолчал. И именно таким образом хотел проявить свое отношение к его замечаниям по справке.
— Молодой, еще очень многому надо учиться, в том числе и составлять документы, и вдруг такие суждения, — размышлял вслух Лев Михайлович. — Кстати, почему вы его не допросили? Он ведь рассказывал интересные вещи. И для объективности, — заметил подполковник, — Кальной дал нам возможность выйти из тупика.
— Товарищ подполковник, если бы вы посмотрели на него...
— Разжалобил он вас, — повторил Кухарский. — Справка — это не протокол допроса, приобщить ее в таком виде к делу нельзя. Что же, прикажете еще раз посылать вас на тот хутор?
— Лев Михайлович, я думаю, что особой промашки Алексей Иванович не допустил. Справка довольно подробная, отражает существо... — попытался защитить меня Силенко. — При необходимости допросим.
— Оказывается, вы оба заодно, — не дал ему договорить Кухарский. — Я говорю об эмоциях автора и...
Телефонный звонок прервал Льва Михайловича на полуслове. Перебирая в памяти содержание справки, я согласился с тем, что не обошелся без описания состояния и вида Кального. Лев Михайлович разрешил кому-то зайти на минутку и положил трубку.
В кабинете появился капитан Мотовилов, на лице которого всегда. была написана завидная уверенность в себе. Майору Силенко она не нравилась. Капитан, как всегда, был в отличном настроении, отменно здоровый и жизнерадостный. Если посмотреть на него со стороны, то можно подумать, что у него никогда никаких забот не бывает — всегда праздник.
— Серафим Ефимович, — обратился к нему Кухарский, — как вы думаете, нужно допросить солагерника, если ему известны некоторые обстоятельства предательства подготовки побега из лагеря?
— Конечно, — с готовностью ответил Мотовилов, — тут и думать нечего.
— Думать всегда нужно, — сразу вырвалось у меня.
Капитан словно не слышал моих слов, никак не реагировал на них. Он следил за реакцией Кухарского, который тут же сказал мне:
— Вы свободны. Справку оставьте у меня. Георгий Семенович, вы посидите.
Я вышел из кабинета и не слышал дальнейшего разговора, но знал, что начальник отделения — на моей стороне, и это успокаивало меня.
Георгий Семенович вернулся внешне совершенно спокойным, но сразу же начал что-то искать в ящиках письменного стола — видимо, папиросу. Я позвонил Сергею и попросил его зайти на минуту. У него всегда в кармане были курево и зажигалка.
Панов тут же явился. Я указал глазами на Георгия Семеновича, который все еще копался в ящиках. Курил он очень редко — когда находился в особо хорошем настроении либо когда пытался скрыть свое возбужденное состояние.
— Георгий Семенович, прошу, — предложил Сергей папиросу и тут же чиркнул зажигалкой, а сам как бы продолжал начатый разговор. — Да... В воскресенье, значит, пошел на базар. Смотрю, мужик пшено продает, золотистое, одно в одно. А мужик с рыжей лохматой бородой. Прямо леший. Приценился... Я ему говорю: ах ты, черт лохматый, хотя бы бороду расчесал, был бы похож на купца, а то — мужик мужиком и с мужика же втридорога дерешь...
Сергей всегда улавливал обстановку и соответственно реагировал, разряжая набежавшие мрачные тучи. И на этот раз ему не нужно было подсказывать. Он видел все сам.
— Подождем, пока вопрос отстоится, — возвращая мне справку, сказал Георгий Семенович. — К Швачко, конечно, поедешь, а от методы Льва Михайловича никуда не уйти.
22
Метода начальника отдела заключалась в том, что он редко принимал решения по докладу сразу, если в этом не было острой необходимости.
— Вопрос должен остыть, — обычно говорил он.
Сколько вопрос должен остывать, никто не знал, но в период остывания можно было спокойно поразмыслить, взвесить на холодную голову все «за» и «против», подумать над тем, что следовало бы сделать.
Недели через две, придя с доклада от Льва Михайловича, Георгий Семенович объявил, что вопрос остыл и мне разрешена командировка в город, где проживал Швачко Тихон, тот самый, которого Кальной назвал как солагерника.
— Выписывай командировку и поезжай, только учти замечания начальника. Если Швачко ничего не дополнит к тому, что мы уже знаем, то ниточка розыска твоего Кнехта может оборваться, а наш авторитет у начальника померкнет, как свеча при дневном свете. Авторитет — ладно, дело наживное, а вот ниточка оборвется... Нам ведь ее связывать.
Я обещал Георгию Семеновичу сделать все возможное, чтобы не утерять концы ниточки.
В городок, куда я ехал к Швачко, хотя он и находился в глубинке областного центра, мне не нужно было расспрашивать дорогу. Он был мне памятен контузией, полученной осенью 1943 года при его освобождении. Такое долго не забывается. Ехал я туда с волнением, как в родные места, надеясь отыскать огневые позиции нашей минометной роты, а может, и сохранившиеся траншеи переднего края на окраине города. Казалось, с закрытыми глазами я мог бы найти дом на улице Луначарского, на крыше которого располагался мой НП. Все сорок километров, пока мы ехали с попутчиком в кузове автомашины по лесным дорогам, нас сильно трясло и бросало.