Третье действие
Трое мужчин сидят на берегу. Входит четвертый. Маленький, кургузенький, с печальным выражением лица. Раздевается.
1, 2, 3 МУЖЧИНЫ (вместе, сопрано).
Не ходи купаться в речку,Милый друг, нежный друг.
4 МУЖЧИНА (хриплым басом).
Почему ж мне не купаться?
1, 2, 3 МУЖЧИНЫ.
Там живет большой Ук-Ук.
Из воды сладострастно: «Ага!»
4 МУЖЧИНА (пожав плечами).
Я чихал на это дело,Летом, осенью. зимойЯ в любую воду смелоОкунаюсь с головой.
Раздевшись, входит в воду. Заплескался, зафыркал, заверещал. Внезапный крик, стон. Пауза. Выходит 4 Мужчина, вытирается полотенцем, одевается и уходит.
Из воды доносится нежное печальное сопрано:
Ой-ой-ой! Ай-ай-ай!Откусил он мне яй-яй.
1 МУЖЧИНА (показав на воду).
Он остался.
2 МУЖЧИНА.
Он остался.
3 МУЖЧИНА.
Он остался без яй-яй.
ВСЕ ВМЕСТЕ С УК-УКОМ.
Мы остались без яй-яй!
Хореографическая миниатюра.
Станислав Шуляк
«КОМПОЗИЦИЯ N 5»
— Как же могу согласиться с тем, что великое всегда отливается единственно только в незыблемые и вечные образцы, когда своими глазами недавно видел нечто, что принял сразу же за истинно незабываемое, хотя было оно именно скоротечным, мгновенным, мимолетным, — с особенным энтузиазмом безразличия Ф. говорил.
Ш. только невозмутимым и бесцветным, будто бумага белая, старался стоять и даже ощущения возможные и свойства тщился вычеркнуть из себя.
— Я ехал на поезде в К., — Ф. продолжал, — Мне казалось, будто я всех перехитрил, меры предосторожности, мной принятые, были незаурядны и неожиданны, любая слежка после таковых немедленно оказалась бы обнаруженной, хотя все же особенного спокойствия не было. Так бывает во сне: ты стараешься избавиться от погони, ты бежишь, притворяешься неузнаваемым, преодолеваешь преграды, заскакиваешь во множество домов, выбираешься из одного коридора в другой, проходишь сквозь стены, распугиваешь бессловесных, безвредных жильцов, но тебя все равно настигают преследователи. И, хотя ужас и вред, что они приносят с собой, непомерны, все же недоумеваешь, отчего бы тем не расправиться с тобой теперь же, раз и навсегда. Так и мои преследователи могли появиться вот-вот, и оттого немного беспокоен был я. Напротив за столиком возле окна сидел мужчина в легком пальто, не снимавший шляпы. Он был в веселом расположении и явно искал знакомства со мной. На лице человека блуждала усмешка, и вот еще что он делал. Он отворачивался к окну, он старательно дышал на стекло, и спичкой на запотевшем стекле стремительно изображал разнообразные лица. Ровно три секунды ему требовалось на каждый его рисунок. И Боже мой, что это был за художник! Вот он несколькими движениями набрасывает профиль девушки, которая сердится, вернее, делает вид, будто сердится, прекрасно сознавая, что из гнева ее ничего не выйдет оттого, что она молода, что у нее все хорошо, и — так, только внезапная прихоть!.. Ручаюсь тебе, там все это было написано. Вот лицо карлика, огорченного карлика, маленького уродца, привыкшего к вечной своей безысходности, но в эту минуту — всего лишь в досаде. Рисунки эти держались не более десятка секунд на запотевшем стекле, а после бесследно истаивали, художник обрушивал на меня все новые и новые, ошеломляя меня неистощимостью своей фантазии и мастерства. «Что же вы делаете?! — не выдержал я. — Вы настоящий преступник! Место этим рисункам в музеях, уж вам-то следовало бы это знать!» Он только усмехнулся и принялся теперь рисовать мои изображения, выражавшие по его мгновенному умыслу всевозможные непостижимые чувства. «Я хочу иметь хоть некоторые из этих рисунков, — упрашивал его я, — им нельзя пропадать, они значительнее нас самих, они значительнее нас всех, они значительнее и меня и даже вас, их создавшего». Я протягивал ему бумагу и карандаш, умоляя рисовать на бумаге, а не на запотевшем окне, но он только с усмешкой отводил мою руку. «Вы могли бы стать автором какой-нибудь новой религии изобразительности, — говорил я, — объектом коленопреклонений, творцом священнодействий или экспонатов вечности». И тут вдруг брови его сдвинулись, не говоря ни слова, он стер ладонью последний рисунок, самый невыразимый, по-моему, самый фантастический, он откинулся спиной к стенке, надвинул шляпу на глаза, в себя ушел и отвернулся. И я до сих не знаю, кто он был, и что это было, ты слышишь меня, Ш.? — Ф. говорил, обернувшись, — я до сих пор не знаю, что это было.
Ф. приятеля своего глазами поискал, но никак не мог отыскать; спрятаться было здесь негде, но Ш. и не было нигде, и уйти он тоже не мог беззвучно, однако же нигде не было.
— Где же ты, Ш.? — в беспокойстве Ф. говорил, и уже какая-то нелегкая тень легла на его сердце. Это счастье еще, полагал Ф., что автоматизм подозрительности его дремлет, если, конечно, только не притаился расчетливо. Полагал Ф.
Ш. тогда усмехнулся и своею ладонью небрежно стер приятеля своего Ф. Точным движением. С головы и до пят. Ш. вообще был крупной фигурой в современном безмыслии и безнадежности.
Сергей Носов
«НАБОБ»
Рассказ писателя
Как ценитель классики и поборник, если так можно выразиться, классичности, я не скрываю своего отношения ко всякого рода авангардистским кунштюкам, тем с большим смущением сознаюсь, что все, о чем ниже пойдет речь, произошло со мной в туалете. Боюсь быть заподозренным в примитивном хохмачестве, к чему повод, чувствую, уже дан первой фразой этого отнюдь не юмористического повествования, но не сказать, о чем сказал, никак нельзя, а сказать по-другому — тоже никак не выходит. О, нет, нет, я шутить не намерен, и не моя вина, что приключившееся со мной оказалось окруженным столь несерьезными декорациями, как раз предмет разговора весьма и весьма серьезен, хотя, сознаюсь, как предмет он до конца мной еще не осмыслен, — а иначе бы я и рассказывать не стал, если б все мне было в этой истории ясно.
Что ж, есть подумать о чем. Хотя бы об этом. — Личность: цельность ее и свобода выбора, или, если взять поконкретнее, если поуже, то, конечно, культура и, конечно, финансы — вот проблемы чего меня столь беспокоят — опять же в этическом плане. И не исповедь мой короткий рассказ; и тем более, не объяснительная записка. Своим доброжелателям, чья осведомленность имеет себе стороной обратной, по известному правилу, досужие домыслы, так скажу: зря про меня не болтайте плохого. Уверен: когда прочтете все это, сами во всем разберетесь.
Ну так вот. Ближе к делу. Итак.
Третьего дня случай привел меня в туалет на улице Д***. Что сказать мне о том туалете? С виду обычный. Да, обычный, ничем казалось бы, не примечательный туалет. Разумеется, платный. Несколько ступенек вниз, и старичок-пропускник справа за столиком. В подобных случаях, когда входите и достаете денежку, внимание ничем не задерживается — достали и проходите спокойно, а тут наши взгляды встретились вдруг, что-то меня задержало, будто бы прикидывал старичок, тот ли я, кто нужен ему, а так как я явно замешкался, невольно выдав тем самым готовность отвечать на какой-нибудь хитрый вопрос, если будет мне задан, то он и задался:
— На стене не хотите ли что-нибудь написать? Вот у меня карандашик имеется.
— Что? Что? — не поверил я ушам своим, но старичок истолковал мои «что? что?» в смысле «что именно?»
— Что придумаете. Небольшое. Строчки две, четыре, лучше в рифму… Поэзию.
— Это как? — удивляюсь, — новый вид сервиса?
— Вовсе нет. Мы за творчество деньги платим. Двести рублей одна строка стоит.
— Сколько? — опять не верю ушам.
Но старичок ответить не успевает. Из ближайшей кабинки выходит вполне почтенного вида клиент и, сверкая глазами (ибо он весь вдохновение), направляется к нам быстрым шагом.
— Вот, Харитон Константинович, на такое что скажете? — спрашивает клиент, подобострастно заглядывая в лицо старичку. И декламирует:
«Набоб» мой любимый,Мне так необходимый,Сидел я в туалете,Стихи сложил вот эти!
Ну как? Хорошо ли? Пойдет ли?
Старичок поморщился. Стихи ему не понравились.
— Нет, Олег Владимирович, дорогой, исписался ты, повторяешься. Было уже сегодня про любимого. Отдохни. В четверг придешь. Сегодня и так уже полторы тысячи получил.