Читать интересную книгу Именем Ея Величества - Владимир Дружинин

Полицеймейстера тотчас под конвоем отправили в крепость. Туда же прибыли члены суда — Голицын, Головкин, генералы Дмитриев-Мамонов, Юсупов, Волков, обер-комендант Петербурга Фаминицын. Последние четверо — подчинённые князю по службе. Сам он отсутствовал, предпочёл держаться в стороне, — ему докладывают.

Тринадцать вопросов задано арестанту, пока без «пристрастия». Её величество ждёт ответов добровольных, честных. Дивьер защищался, некоторые «дерзости» забылись, но в оскорблении коронованных особ неповинен.

«Вертел ли вместо танцев плачущую Софью Карлусовну или нет, не упомню, а такие слова, что не надобно плакать, помнится, говорил, утешая».

Увидев Елизавету, он встал с кровати, а царевна Анна беспокоиться не велела. Вообще поведение его в тот вечер представлено ложно. Судьи, как было условлено с князем, вознегодовали. Упорствует преступник. А тянуть следствие нельзя, надо закончить его, покуда царица в здравом уме.

— Её величество увещевает тебя, — говорят судьи. — По-христиански объяви, к кому ты ездил и советовался. Известно же — имеешь намерения против воли её величества. Нам велено всё сыскать и искоренить ради государственной пользы. Если не объявишь всех, кнута попробуешь.

Под пыткой Дивьер называет имена. О веселье во дворце в дальнейших протоколах ни слова — на бумаге то, что светлейшему всего важнее. Существует «собрание», сговор лиц, ему враждебных. Пытались вмешаться в порядок наследования престола — деяние противозаконное, которое могло вызвать в России «великое возмущение». Кроме того, толковали, основываясь на слухах, о свадьбе наследника, в тоне оскорбительном для фамилии светлейшего князя.

Двадцать пять ударов кнута превратили спину Дивьера в кровавое месиво. Он признал — совещался с Бутурлиным, с герцогом. Карла Фридриха не тронули, Бутурлин, не дожидаясь палача, выдал своих собеседников. Допросы велись ускоренно, дух застенка вселял ужас. Толстой клялся:

— Желали мы с Иваном Иванычем, чтобы Елизавету Петровну помазали… Опасались царевича и бабки его, мстить она будет.

Горшей вины за ними нет, но Толстого суд, покорный светлейшему, приговорил к смерти, наравне с Дивьером. Старец имеет престиж при дворе, способен вредить. Пожалеет его царица, ну, заменит казнь ссылкой — и то профит, в политике и в коммерции лучше больше запрашивать, дабы без крайнего убытка сбавлять.

Так и случилось.

— Ты злой человек, — услышал Александр. Лицо её вздрагивало от боли, дышала натужно, однако он три раза перечёл приговор, и она прерывала, морщила лоб, собирая в уме всё, что ведомо ей об осуждённом.

— Меня спросят… Там…

Актом милосердия завершает матушка своё правление, грешно, находясь на пороге иного мира, посылать людей на виселицу. Досадно светлейшему, но спорить язык не повернулся.

6 мая «было пасмурно и великий ветер» — погода губительная при грудном недуге. Царица металась в жару, в бреду. В предспальне столпились посетители, к ним выходил убитый горем лейб-медик, лопотал едва внятно. Нарыв, созревший в лёгких, лопнул и отравляет весь организм.

Исправленный текст указа подписан, — Данилыч с утра при ней, успел подать, вложить перо в ослабевшие пальцы. Больная ещё узнавала его. В полдень боли схлынули, но сознание начало стремительно гаснуть. Губы шептали что-то. Эльза, смахнув слёзы, наклонилась над ней.

— Ая жужу лача берне…

Екатерина смотрела на близких невидяще, странная, робкая улыбка озаряла черты: должно быть, другие лица, очень давние, рисовались ей, и сама она — Марта, босоногая девчонка, качала младенца в бедной латышской избе.

— Пекайна ми кайиняс…

Баю-бай, пушистые медвежата! Отец ушёл улей искать в лесу, мать по ягоды… Поняла только Эльза, урождённая Глюк, она опустилась на колени и разрыдалась. Царевны, стесняясь мужчин, смущённо всхлипывали. Александр стоял с миной строгой, скорбной, слёз выжать не мог, разные чувства теснились в нём.

«…ввечеру и прочие министры и генералитет во дворец все съехались, также и прочих штаб- и обер-офицеров немалое число, и в девятом часу пополудни волею Божьей Ея Императорское Величество отыде от сего света успением в вечный покой».

Конец её был тихий. Спокойно, на диво спокойно прекратилось царствование. Данилыч ощущал плечом верных офицеров — выручат в случае чего… Вдруг кто-то затеет бунт. Нет, безмолвно за окнами, в серых сумерках сомкнули ряды гвардейцы, полк под его командой, надёжные преображенцы.

Духовник читает отходную, у тела усопшей одни близкие. Тайные советники ждут в предспальне, сановные — рангом пониже — в передней. Ждут его — первого вельможу, с этой минуты — регента. Он передаст трон наследнику. Острое, радостное волнение вскипало в нём, изгоняя страхи, жалость. Звать царевича, звать немедленно…

Бой часов, протяжный, погребальный… Двуликий Янус, осклабившийся насмешливо, напомнил — поздно! Поздно для церемонии, для желанного торжества. Отложить до утра повелел неуступчивый бог.

— Господа, — сказал он, — опять мы осиротели. Потеряли отца отечества, теперь вот матушку нашу. Тревожить его высочество я не смею, прошу пожаловать завтра. Будем присягать государю императору Петру Второму.

«Его светлость с генералами пошёл к себе и по некоторых разговорах, покушав, лёг спать, а некоторые господа кушали в передней и уехали, а иные в передней спали.»

Себе казался князь персоной величественной, твёрдым, отважным правителем, внушающим повиновение. Многие же из присутствующих увидели человека постаревшего, утомлённого суетой, ночными бдениями, но который при этом судорожно выпячивал грудь.

Предел

Наутро два полка гвардии стянуты к Зимнему. Новость уже обежала казармы, жилища, и везде спокойно, ни намёка на смуту, на какое-либо своеволие. Ветераны, делившие с великим царём и царицей походы, проронили слезу.

Светлейший встал в пять часов, без надобности разбудил домашних, поспешил во дворец, — нетерпенье толкало, ход времени хотелось ускорить. Ещё раз простился с покойницей, взглянул на Эльзу — лицо мокрое, уродливое, на руке капли застывшего свечного воска. Тотчас вышел из спальни — сам выказать скорбь не мог, совестился. Долго шагал по пустым покоям, предвкушая свою викторию и не веря. Вдруг подменили завещание царицы … Или уничтожили… Заговор, обманувший бдительность Горохова и его людей.

К восьми часам в зале собрались сановники и генералы — не менее трёхсот персон. Князь предстал перед ними в тёмно-коричневом кафтане, расшитом неброско, при всех орденах. Прежде чем заговорить, вздохнул, поднял очи горе. Объявил коротко, суровым тоном о кончине её величества от чахотки.

— Извольте, господа, слушать тестамент [173]… Последнюю волю матушки нашей, — пояснил он иноземное слово, внесённое в обиход.

Действительный статский советник Степанов страшно медлит, отпирая ларец, извлекая жёлтый конверт с пятью печатями, тот самый… Обломки сургуча падают беззвучно, поглощаемые ковром. Бумага, сложенная вдвое…

Та самая…

Голос у Степанова ломкий, хилый для сей оказии, с натуги повизгивает. Данилыч сверяет читаемое, — текст в памяти чёток, а в душе колокола гудят, благовест пасхальный. Свершилось. Царевичу трон, царевичу… Кто посмеет оспорить? Воля царицы… Нет, по сути его воля — регента при малолетке. Зал безмолвен, на лицах благонравное послушание. Елизавета стоит печальна, ни кровинки на щеках, Анна холодновато-надменна, как всегда. Чай, довольно им — по миллиону каждой да ежегодные выплаты, рухлядь всякая…

С царевнами обговорено заранее, едва ли противность учинят.

Наследник престола женится на Марии Меншиковой. Объявлено, закреплено… Светлейший опустил голову, сдерживая ликование. Молчит общество, кто мешать пытался, тех здесь нет.

Дочитал Степанов.

Инфант — отныне царь, слушая тестамент, сидел на возвышении в креслице возле трона. Таращил глаза, вытягивался, как бы узрев нечто поверх голов, — батюшка-князь велел не сутулиться.

— Господа, присягаем государю!

Тон обретал Данилыч всё более властный. Улыбнувшись царю по-свойски, ободряюще, выхватил шпагу, отсалютовал ему, опустил и держал на весу, пока Степанов произносил слова присяги, а собрание гулко, молитвенно повторяло. Отрок слез с креслица, смотрел на сверкавший клинок пристально, зачарованно.

— Теперь, ваше величество, выйдем к войску.

Взял руку отрока, мягкую, доверчивую, вывел его на балкон и жадно вобрал весеннего воздуха в лёгкие.

— Государю нашему, Петру Второму… Ура!

Дружно, истово ответили, как и следовало ожидать. Воцарился внук Великого Петра, мужчина. Трон подобает сильному полу. Отрок смущался, мановениями изъявлял признательность, милость, говорил что-то, глохшее в грохоте, — пушки палили с крепости, с двух императорских яхт, с двух судов военных, бросивших якорь перед дворцом.