Поцеловав меня при встрече, он задумчиво произнес:
– Вы уже совсем взрослая, Аврора. Я даже не предполагал, что вы будете такой красивой.
Красивой! Он считает меня красивой! Когда он это сказал, мне было шестнадцать и семнадцать. Не могу описать новой радости, от которой при этих словах забилось мое сердце.
В тот же день, когда Анри вернулся, он взял меня из монастыря, и мы вернулись в наш дом за Кале Реалем.
Анри к нам пригласил двоих слуг: пожилую женщину по имени Франсуаза Беришон и ее внука Жана Мари.
Увидев меня, Франсуаза пробормотала:
– Господи, как она похожа!
– На кого я похожа? – подумала я.
Что хотела сказать эта женщина? Я тогда решила, и впоследствии мое предположение подтвердилось, что Франсуаза когда-то состояла на службе в семье моих родителей. Она, должно быть, хорошо знала моего отца и вас, дорогая матушка. Я много раз пыталась у нее что-нибудь выведать. Но обычно словоохотливая служанка, едва лишь заходил разговор на эту тему, словно набирала в рот воды.
Жан Мари, ее внук, был моложе меня и, конечно, знал не больше моего.
Во время пребывания за монастырскими стенами я ни разу не виделась с моей подругой Флорой. Выйдя на свободу, я пыталась ее разыскать. Кто-то сказал, что она покинула Мадрид. Однако, это оказалось неправдой. Несколько дней спустя, прогуливаясь вечером с Франсуазой, я увидела Флору, танцующую и поющую на Плаца Санта. Я хотела к ней подойти, но не смогла протиснуться, так плотно ее окружала толпа. Со слезами на глазах я рассказала об этом Анри. Он лишь развел руками:
– По поводу этой бедняжки вам не стоит огорчаться, дорогая Аврора. Такова жизнь. На свете есть много труднообъяснимых причин, по которым порой приходится расставаться с теми, кого мы должны любить.
Кого я должна любить?
Конечно вас, дорогая матушка. Вас в первую очередь, и больше всех остальных. Но вы, ведь не станете меня укорять за мою дружескую привязанность к девушке, ставшей единственной моей подругой и спасшей нас от неминуемой гибели. Конечно, мои чувства к ней совершенно иные, чем те, что я испытываю к вам…»
«… Итак, я уже стала взрослой барышней. У меня были слуги: юный паж Жан Мари и пожилая мадам Франсуаза. Выполняя обязанности горничной и кухарки, она к тому же была мне доброй верной старшей подругой. В компании этих милых людей у меня не было повода жаловаться на одиночество или тоску, и все-таки теперь я не ощущала той безмятежной радости, которая была моей частой гостьей в последний год перед отъездом Анри.
После возвращения мой друг заметно переменился. Теперь я часто видела его задумчивым и грустным. Между нами будто появился некий барьер. Однако добиться от него объяснения было невозможно. Анри упорно скрывал от меня какую-то тайну. Я замечала, что он страдает и стремится от своего горя уйти в работу. Благо, от богатых заказчиков теперь не было отбоя. Набиваясь к нему в клиенты, они между собой устроили, что-то вроде аукциона, с жаром перебивая друг у друга цену на товар, название которого было искусство прославленного оружейного мастера Синселадора.
Герцог Медина Сидона, фаворит короля Испании Филиппа V как то заметил: „Если бы у меня было три шпаги: золотая, бриллиантовая и стальная, то первую я отдал бы другу, вторую – любимой женщине, а стальную – самому королю, если только эту стальную выточил и украсил мастер Синселадор“.
Потекли дни и месяцы. Я становилась все грустнее. Замечая мою хандру, тосковал и Анри.
Окна моей спальни выходили на просторные сады, те, что были разбиты за Кале Реалем. Многие из них были приписаны к роскошному дворцу, который некогда принадлежал герцогу Оссуне, не столь давно убитому на дуэли неким господином Фавасом, аристократом из свиты ее величества королевы. Со дня смерти хозяина дворец пустовал.
Однажды я увидела, как на всех этажах дворца стали подниматься жалюзи, в пустых залах появилась мебель, а на окнах белоснежные кружевные занавески. Старые поросшие чертополохом клумбы, были перепаханы и засеяны цветами. Словом, во дворце появился новый хозяин.
Как все затворницы, я была очень любознательна. Мне захотелось узнать его имя. Когда Жан Мари это выяснил и мне сообщил, я невольно вздрогнула. Новый владелец дворца звался Филипп Мантуанский, принц Гонзаго.
Это имя я видела в списке, составленном моим другом. После возвращения Анри оно было вторым из двух вновь приписанных, а среди четырех незачеркнутых значилось последним: Фаёнца, Сальдань, Пейроль, Гонзаго.
Поначалу я решила, что Гонзаго друг моего Анри, и что скоро он мне его представит.
На следующий день Анри нанял рабочих, чтобы те установили на моих окнах жалюзи.
– Аврора, – сказал мне Анри очень серьезно. – Прошу вас, не показывайтесь перед теми, кто будет гулять в саду напротив. Они не должны вас видеть.
Признаюсь, матушка, что после этого запрета мое любопытство возросло. Впрочем, его удовлетворить не представляло труда. Кругом было только и разговоров, что об этом блистательном синьоре принце Гонзаго. О нем говорили как о близком друге регента и чуть ли не самом богатом человеке во Франции. Прибыв в Мадрид по личным делам, он пользовался статусом французского посла и, как в таких случаях подобает, был окружен обширным штатом дипломатов.
Каждое утро Жан Мари рассказывал мне мсьё, что ему удалось разузнать. Принц отменно красив, у принца очаровательные любовницы. Принц сказочно богат и швыряет деньги на ветер. Его друзья, в основном удалые красавцы, бесчинствовали по ночам: лазали по балконам к синьоритам и молодым замужним синьорам, разбивали фонари, взламывали двери и избивали чужих слуг.
Еще поговаривали, что среди них был один совсем юный, от силы лет восемнадцати, и что он – сущий демон искуситель. Его звали маркиз де Шаверни. Будто он свеж и розовощек, как девушка, будто у него густые белесые волосы, а на верхней губе – шелковистый пушок, и что его большие глаза, которые он то и дело щурит, светятся милым озорством. Шла молва о том, что этот херувимчик смущал сердца многих мадридских синьорит.
Иногда сквозь щели моих жалюзи я видела в тенистом саду почившего Оссуны очень молодого синьора с благородным лицом и изящными немного женственными манерами. Однако этот господин не мог быть тем Шаверни, о ком ходили слухи. Дурнославный Шаверни после бурно проводимых ночей, скорее всего, пробуждался не раньше полудня, в то время как наблюдаемый мной маленький аристократ вел себя скромно. Он всегда гулял рано по утрам сразу после восхода. Сидел ли на садовой скамейке, лежал ли на траве, стоял ли, прислонясь к дереву, или прогуливался по аллеям, он неизменно держал перед собой раскрытую книгу. Словом, юноша, которого я видела, походил на прилежного студента, представляя полную противоположность тому, о котором шла молва. Или же эта молва была сущим вымыслом. Так или иначе, постоянно державший раскрытую книгу молодой господин мне очень понравился. Наверное, я в него влюбилась бы, если бы не была уже влюблена в Анри.