Для сближения с Францией, о чем мечтал Скобелев, понадобились годы.
И все же настал тот момент, когда две державы установили прочные союзнические отношения. Но Скобелеву не суждено было стать этому свидетелем. 21 апреля 1882 года он вновь удостоился короткой беседы с императором на официальном представлении, а 22 апреля отбыл в штаб корпуса в Минск. Почти следом княгиня Белосельская-Белозерская, сестра Скобелева, отправила письмо, в котором были и такие строки: «Его Величество говорил о тебе с большим уважением... Император сказал более чем ясно, что он рад всегда тебя видеть, когда ты этого захочешь».
И если дни, проведенные в Петербурге, ободрили, то возвращение в Минск радости не принесло. Мечта иметь свой семейный очаг была близка и осуществима. Екатерина Александровна Головкина – незнатная, но обаятельная и интеллигентная девушка вызвала у Скобелева искреннее, доброе чувство, несхожее с мимолетными увлечениями. Оно нуждалось в ответе искреннем и душевном. Но это были годы, когда вихрь эмансипации ворвался в Россию, изломав и искалечив немало юных судеб. Мечты о равенстве, желание властвовать над представителями сильного пола, вызывая в них муки и страдания, порождали безмерный эгоизм. Строки одного из писем Е. А. Головкиной в достаточной мере подтверждают это: «Михаил Дмитриевич... я сознаю, что идя рука об руку с вами, я могу быть полезным человеком, а не слабым существом. Дайте мне право над вами, полное, бесконечное, я дам вам счастье...» Как тут не воспользоваться пословицей «Ты мне – я тебе»? Да разве Скобелев, горячо любя, был способен на расчет, а тем более на сделку?! Конечно, нет! Попытайся Катя Головкина хоть на толику проникнуть в душу Михаила Дмитриевича, отбросить кривотолки и сплетни, которыми был окружен почитатель ее красоты, и все сложилось бы по-иному. Увы, Господь обошел девицу чувствительностью и той исконной добротой, которой славилась русская женщина, она не способна была оценить величие души человека, который уже при жизни стал принадлежать Истории. Возможность сохранить его существовала, но Катя Головкина так и не сумела наступить на горло собственной гордыне и предоставила судьбе рассудить, кто прав, а кто виноват в разрыве. Скобелев захандрил, стал раздражительным, и чтобы облегчить груз переживаний, весь ушел в служебные дела. Командир IV корпуса был одним из первых военных, кто засел за письменный стол, чтобы обобщить и закрепить уроки прошедшей войны и создать базу для подлинной боевой учебы.
Скобелев был беспощаден к тем, кто превращал ее в муштру. Наступление и оборона, рассыпной строй и устройство траншей, маршевая выучка – ни один вид боевой деятельности не проходил мимо внимания Скобелева. Военные теоретики явно запаздывали с написанием уставов, и командиру корпуса приходилось собственными распоряжениями устранять эти пробелы. Маневры, походы, учения, стрельбы, ежедневные занятия и на каждом – личное присутствие, личный пример, граничащий порой с напрасным риском. «Я почитаю за величайший талант того, кто возможно меньше жертвует людьми. К самому же себе отношусь так, как и к тем, кто проливает кровь».
Корпусные маневры в Могилевской губернии вылились во всенародную демонстрацию любви к Скобелеву. В Могилеве, где стояла 16-я дивизия, ему была устроена восторженная встреча. Скобелев въехал в город поздно вечером. На улицах, освещенных факелами, находились толпы людей, войска были построены шпалерами. Выйдя из экипажа, генерал пошел с непокрытой головой по улицам, запруженным людьми. В Бобруйске католический каноник Сенчиковский пригласил Скобелева в костел. Генерал вошел в него под песнопение. Вся служба прошла на русском языке. Православное духовенство устроило в честь Скобелева не менее торжественный молебен. Такое могло кому угодно вскружить голову...
Но мало кому было известно о душевной драме генерала. Скобелев держал переживания в себе и не делился ими даже с самыми близкими людьми. Но нет-нет в его высказывания врывались пессимистические нотки о недолговечности жизни. Неожиданно для родных Скобелев стал продавать ценные бумаги, золото, недвижимость. Сумма, которую получил Скобелев и передал И. И. Маслову, управляющими делами, приближалась к миллиону рублей. Что собирался делать с этими деньгами Скобелев, так и осталось неизвестным. Тогда же он составил завещание, по которому Спасское отдавалось в распоряжение инвалидов войн. Время шло, но эффект петербургской и парижской речей продолжал свое воздействие на умы.
Это было знамя борьбы против внутреннего и внешнего подавления славянских народов. «Славянским Гарибальди» называли Скобелева, часто произносившего строфы из стихотворения Хомякова «Орел»:
Их час придет:Окрепнут крылья,Младые когти подрастут,Вскричат орлы – и цепь насильяЖелезным клювом расклюют...
«И это будет, будет непременно, – добавлял Скобелев, – когда у нас будет настолько много „пищи сил духовных“, что мы будем в состоянии поделиться с ними ею; а во-вторых, когда „свободы нашей яркий свет“ действительно будет ярок и целому миру ведом... А до тех пор надо надеяться, верить, не опускать голову и не терять своего сродства с народом, сознания своей национальности». Между тем в огромной почте Скобелева все чаще и чаще стали появляться письма с анонимными угрозами. Из какого лагеря они исходили, так и осталось загадкой.
«Ради Бога, береги себя, – обращалась к Михаилу Дмитриевичу одна из петербургских знакомых, В. Чичерина, – ты теперь принадлежишь еще более, чем когда-либо, России».
Но Скобелев был не из тех людей, кого могли остановить предупреждения и угрозы.
13 июня Скобелев написал черновик ответа Е. А. Головкиной, покинувшей Минск, попросил И. И. Маслова отправить ей тысячу рублей, написал приказ, в котором подвел итоги маневров, и 22 июня выехал в Москву. О цели своей поездки он сообщил начальнику штаба Духонину – намереваюсь-де осмотреть выставку, заехать в Спасское на могилу родителей и проверить ход строительства школы и больницы. Скобелев закончил беседу с Духониным на минорной ноте:
– Все на свете – ложь! Даже слава...
Никогда еще он не чувствовал себя таким одиноким, как в этот день. М. Филиппов сообщает: «Утром 25-го Скобелев дал знать Аксакову, что будет у него завтра, однако зашел к нему сегодня и принес связку бумаг, сказав при этом: „В последнее время я стал подозрительным“. По свидетельству Ж. Адам, расстался Скобелев с Аксаковым в 11 часов вечера 24 июня, сказав другу: „Я всюду вижу грозу“. Затем, остановившись в гостинице „Дюссо“, он написал записку Вас. И. Немировичу-Данченко с приглашением на завтрашний обед (то есть 26 июня).
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});