Читать интересную книгу Сердце Пармы - Алексей Иванов

– Стой-стой, какие пермяки?

– Пермские, какие же еще? Так Филофей говорил.

– Брехал. На Рим из полуденных степей, от самого Жукотина, с монгольского Керулена, шли народы хуны. Они через Каменный Пояс много южнее Перми переваливали – там, где лежит древняя страна Артания, где в степях видны еще следы круглых глиняных крепостей, что тысячи лет назад построили народы-огнепоклонники, пришедшие неведомо откуда и ушедшие неведомо куда. Они и оставили пермякам почитание огня... А у хунов, которые двинулись на Рим, был военачальник Беледэй – Бледа иначе. Кан Атыл – Атилла по-твоему – со своим отрядом присоединился к нему, а потом уже рассорился с Бледой, зарубил его и сам встал во главе войска...

– Ну, сам и рассказывай, если лучше меня знаешь, – обиделся Матвей.

– Ладно, молчу.

– Вот... Ромеи пришельцев звали варварами. Варвары разграбили всю их страну, захватили Рим. Они бесчинствовали в храмах, попов и епископов убивали, и за это Господь на них осерчал. Атилла в одночасье умер, а на пермяков Господь на триста один год наложил проклятье. Триста один год прошел. Пермяки снова собрали войско и опять пошли на Рим. Но дошли только до страны Паннонии. Там Господь явил им чудо, чтобы одумались. Из чистого неба пошел град... А-а, это я тебе уже рассказывал, про Золотую Бабу-то... В общем, часть пермяков осталась в Паннонии и свою страну назвала Енгрией, а другие с Золотой Бабой бежали за Каменный Пояс и назвали свою страну Угрией, Югрой. За безверие Господь снова наложил на них проклятие, теперь вдвое тяжелее – на шестьсот два года. Проклятие и завершилось, когда в Великом Устюге родился креститель Стефан. А в Пермь Великую он пришел в тот год, когда московиты разбили Мамая на Куликовом поле...

– Не был Стефан в Перми Великой, – опять перебил Калина, – и зря его зовут Великопермским. Он только в Перми Старой был, на Вычегде и Печоре. Он поселился возле городища Йемдын на устье Выми – и с него начался город Усть-Вым, где княжил твой дед. А сейчас попы о Стефане вовсе неправду говорят. Расписывают его под иконный лик – и грамоту он составил, и мудрец был, весь в сединах, и то, и се... А он даже не дожил до седин-то. И грамотой его, в общем, никто не пользуется... Ты, к примеру, ее знаешь? То-то. Он, Стефан-то, геройства искал, а не духовного подвига. И звали его в Ростове в монастыре в Затворе до пострига Степан Храп. Нахрапом он все взять и хотел. Он как крестоносец был. В божьем деле алкал мирской славы. Потому его Сергий Радонежский на Пермь и послал. Сергий понял, где Стефан может пригодиться...

– Ты так говоришь, будто сам Стефана видел, – недоверчиво заметил Матвей.

– Ты, княжич, не поверишь, но я его вправду видел.

– Ври давай. Он сто лет назад жил.

– А мне и есть сто лет.

Матвей оглядел Калину с головы до ног, словно видел впервые.

– Я бессмертный, – просто сказал Калина. – Мне Бог дело поручил, и пока я его не сделаю, не умру. Таких, как я, вогулы называют хумляльтами – людьми призванными. Князь Асыка тоже хумляльт. Вспомни, что эква про меня говорила – будто я не состарился. А ведь я деда твоего здесь, в Перми, встречал, отца твоего отроком помню. Спроси его: изменился ли я с тех пор?

– Что ж, тебя и убить нельзя? – почему-то разозлился Матвей.

– Убить можно, хотя и труднее, чем прочих. Конечно, коль ты мне руку или ногу отрубишь – новые не вырастут. Убить меня можно, а сам по себе я не умру, пока обещанного не выполню.

– А чего ты обещал?

– Не стоит про то...

– А кому?

– Стефану... В то лето взял отец меня с собою на торг. Торг был на Печоре, против Мамыльского порога. Туда пришли вогулы. У их кана Кероса сын был, со мной одногодок, – Асыка. Мы сдружились, втроем играли: я, Асыка и Айчейль, девчонка, которую Асыке в жены прочили. Стефан в Перми в силе был: уже обжился, роды некоторые покрестил; слава о нем гремела. Но, как и многие, кто не рос в Перми сызмальства, а пришел извне, возжелал он Золотую Бабу заполучить.

Про это дело, как мне рассказывали, у него еще в лавре с Сергием речь была. Может, ради Зарини Сергий и послал сюда Стефана. Говорят, будто бы Сергий благословил его на этот подвиг и дал ему серебряный чудотворный крест, заговоренный и освященный в водах Иордана. И вот в то лето Стефан из своего Троицкого монастыря на Печоре поплыл в одиночку куда-то к остякам, у которых на гибидее и стояла тогда Сорни-Най. О намерении Стефана всякий знал, но по пермским законам нельзя было чинить ему препятствий до тех пор, пока он Зариню не увидит. Никто не мог и помочь, даже руки подать права не имел.

И вот мы втроем играли на берегу и увидели, как в Мамыльский порог заплывает плотик с русским мужиком. Завертело его в валах, ударило, понесло, разбило на бревна. Мужик в воде очутился. Орет, руками машет, захлебывается. Утонул бы, да вцепился в какой-то валун. Вылезти не может – вода его сносит, а вытащить его, помочь ему никому нельзя. Народ стоит и смотрит. Так он и сгиб бы у всех на глазах. А я же мал был, глуп, да и кто мне тогда чего объяснял?..

Я с шестом в руках по камням пробрался и протянул мужику жердину. Он за нее схватился и выполз из воды. Да, видно, в Мамыльском пороге изрядно страху натерпелся и решил отказаться от своей мысли Золотую Бабу одолеть. Но от обета так просто не отрешишься – надо его кому-то передать. Стефан, не мудрствуя лукаво, мне и передал, коли я единственный ему руку протянул. Надел на меня свой чудотворный крест и взял с меня зарок. А я-то, дурак, тогда еще радовался. И вот уж сколько лет с тех пор прошло, и, кроме Асыки да Айчейль, никого не осталось, а я еще живу. Все еще висит на мне обещание. Не доделал я Стефанова дела, а потому нет мне ни смерти, ни покоя... Калина замолк, раздумывая.

– Ну, а медяшка-то при чем? – напомнил Матвей.

– А, это... Это детская дурь, которая в большую взрослую беду переросла... Там же, на Мамыльском пороге, мы с Асыкой друг другу в дружбе поклялись и перед расставанием поменялись. Я ему Стефанов крест отдал, а он мне – свою тамгу. Зря он это сделал.

У вогульских князей бывает две тамги: большая у князя, малая у княжича, у наследника. И малая даже важнее большой. Если ее потерять, то большую тамгу княжичу уже не дадут шаманы, и князем ему уже не стать. А когда князь-отец докняжит и помрет, весь род его истребят. Закон такой. Отец Асыки, кан Керос, как узнал о нашем обмене, так чуть не убил сына, отрекся от него. Но и Асыка не лыком был шит. Он Кероса-отца попросту зарезал и сам взял себе большую княжескую тамгу. Но для потомков своих малой тамги у него все равно не было!

Коли такое дело, я б, конечно, тамгу ему отдал... Но кончилась тогда промеж нас дружба – развела нас по разным берегам красавица Айчейль. И вот тогда-то пошел Асыка к шаманам Сорни-Най и отдал Золотой Бабе крест, заговоренный против нее, а в обмен получил бессмертие до той поры, пока не вернет себе тамгу. Сделал это все он для того, чтобы у него с Айчейль дети были князьями, и никто ни детей его, ни жену не тронул. Так и стал он хумляльтом – человеком призванным, который не может умереть, пока не доделает своего дела. А чтобы всю жизнь бесконечную любовью жены наслаждаться, он Айчейль тоже отдал Сорни-Най, и она стала ламией, и в ламию еще в Усть-Выме обратила твою мать... Теперь сам понимаешь, почему за тамгу Асыка чего хочешь отдаст, не только девчонку-ясырку. Сын-то Юмшан у Асыки старше твоего отца. Пора ему княжить. Да и хумляльту с ламией жизнь уже осточертела...

– На его месте я бы не стал от бессмертия отказываться, – хмыкнул Матвей. – Да и на твоем месте за тамгу чегонь-то подороже потребовал, чем Машка.

– Ничего ты, княжич, в жизни не понимаешь. Асыка нажился уже выше горла. Ему покоя хочется. Он человек гордый и умный. Пройдет время, и русский князь из Чердыни покорит Югру насовсем. Может, этим князем будешь ты. И манси исчезнут с земли, как Чудь Белоглазая. Думаешь, гордому Асыке хочется это увидеть? Поэтому он спешит умереть. За тамгу Асыка любую цену заплатит.

Ибыр встретил их висельниками. На большой березе над Сылвой раскачивались тела двух женщин-воровок. Дальше начиналась просторная луговина, вся загроможденная татарскими и башкирскими юртами, вогульскими шалашами, пермяцкими и остяцкими чумами, балаганами черемисов и мордвы.

В отличие от Афкуля Ибыр не был крепостью: в сплошном море жилищ едва-едва выделялись несколько врытых в землю домов да спица минарета, обнесенные тыном. Вдоль берега протянулись несколько торговых рядов, где прямо на траве, на бересте или на кошмах были разложены и навалены товары. Издалека доносился гул человеческих голосов: крики зазывал, ссоры торгующихся, плач детей. Десятки разномастных лодок болтались на приколе у мелководья; лошади и олени под присмотром пастушат паслись на опушках; по стану дымились костры; топталась толпа меж рядов; сновали торговцы дровами; татарские всадники с камчами зорко следили за порядком.

Людьми торговали на острове посреди Сылвы.