Кукуруза одобрительно зашелестела.
В ближайшие пару недель девочкам предстоит сделать немало кукурузных распятий, дабы отвратить зло.
В тот же вечер все, кто достиг Возраста Благодати, молча ушли в кукурузу – обрести бесконечную благодать Того, Кто Проходит в Полях.
– До свидания, Малахия! – крикнула Руфь, безутешно махая рукой. Она носила под сердцем ребенка Малахии, и тихие слезы текли по ее щекам. Малахия не обернулся. Он уходил с высоко поднятой головой. Кукурузные стебли сомкнулись за ним.
Руфь отвернулась, давясь слезами. Втайне она ненавидела кукурузу и мечтала о том, чтобы взять в каждую руку по факелу и войти в эти заросли – но не сейчас, а в сухом сентябре, когда стебли совсем пересохнут и загорятся от первой же искры. И в то же время ей было страшно. Там, в кукурузных полях, по ночам ходил кто-то, кто видел все… даже самые сокровенные тайны, спрятанные в глубине человеческих сердец.
Небо совсем потемнело, настала ночь. Вокруг Гатлина шелестела довольная кукуруза. Ей угодили на славу.
Бука
[59]
– Я пришел сюда, потому что мне нужно высказаться, – произнес человек, сидевший на кушетке в кабинете доктора Харпера.
Это был Лестер Биллингс из Уотербери, штат Коннектикут. В его медицинской карте, заполненной сестрой Виккерс, было записано, что ему двадцать восемь лет, он работает на фабрике в Нью-Йорке, разведен, отец троих детей. Все трое умерли.
– Я не могу исповедоваться, поскольку я не католик. К юристу обращаться бесполезно, я не нарушал Уголовного кодекса. Я просто убил своих детей. Одного за другим. Всех до одного.
Доктор Харпер включил магнитофон на запись.
Биллингс лежал на кушетке – напряженный, прямой, как доска. Человек, готовый к неизбежному унижению. Руки сложены на груди, как у мертвеца. Он рассматривал панели белого подвесного потолка, словно там разыгрывались какие-то сцены и картины.
– Вы хотите сказать, что действительно их убили, или…
– Нет. – Раздраженный взмах руки. – Но ответственность на мне. Денни – в шестьдесят седьмом. Ширл – в семьдесят первом. И Энди – в этом году. Вот о чем я хочу вам рассказать.
Доктор Харпер промолчал. Биллингс выглядел осунувшимся и казался старым. Он начал лысеть, кожа была землистого цвета. Глаза выдавали близкое и регулярное «общение» с виски.
– Они убиты, понимаете? Но никто мне не верит. Если меня поймут, все будет хорошо.
– Почему?
– Потому что… – Биллингс замолчал и приподнялся на локтях, осматривая комнату. Его глаза превратились в узкие щелочки. – Что это?
– Где?
– Та дверь.
– Это стенной шкаф, – ответил доктор Харпер. – Там висит мой плащ и стоят галоши.
– Откройте. Я хочу убедиться.
Доктор Харпер молча встал, подошел к дверце и открыл ее. Внутри висел коричневый плащ и болтались несколько пустых вешалок. На полу стояла пара блестящих галош. В одну из них была плотно забита страница «Нью-Йорк тайме». Больше ничего.
– Все нормально? – спросил доктор Харпер.
– Все нормально. – Биллингс повернулся и принял первоначальную позу.
– Вы сказали, – напомнил доктор Харпер, вернувшись в свое кресло, – если удастся доказать, что дети были убиты, все будет хорошо. Как это понимать?
– Меня посадят, – мгновенно ответил Биллингс. – Дадут пожизненное. А в тюрьме все камеры просматриваются. Все камеры.
Он улыбнулся пустоте.
– Как были убиты ваши дети?
– Не пытайтесь меня допрашивать! – Биллингс развернулся и посмотрел на Харпера с нескрываемой злобой. – Я сам все расскажу, не волнуйтесь. Я не из этих ваших слюнявых придурков-наполеонов или ребят, заявляющих: «Я подсел на героин, потому что мама меня не любила». Знаю, вы мне не поверите. И наплевать. Не важно. Я должен все рассказать.
– Хорошо. – Доктор Харпер достал свою курительную трубку.
– Я женился на Рите в шестьдесят пятом. Мне был двадцать один год, ей – восемнадцать. Она ждала ребенка. Денни. – Его губы на мгновение искривила резиновая, пугающая улыбка. – Мне пришлось бросить колледж и устроиться на работу, но я не жалел об этом. Я любил их обоих. Мы были счастливы.
Рита снова забеременела вскоре после рождения Денни, и в декабре шестьдесят шестого появилась Ширл. Летом 1969 года у нас родился Энди, а Денни к тому времени уже не было на свете. Появление Энди было случайностью. Рита так сказала. Сказала, что контрацептив себя не оправдал. Но я в это не верю. Простая случайность, как же. Понимаете, дети привязывают мужчину. Женщины этим пользуются, особенно если мужчина умнее их. Вы согласны?
Харпер неопределенно хмыкнул.
– Ну, не важно. Я все равно его любил. – В этой фразе слышалась чуть ли не мстительность, словно он любил ребенка назло жене.
– Кто убил детей? – спросил Харпер.
– Бука! – выпалил Лестер Биллингс. – Их всех убил Бука. Вышел из чулана и убил. – Он повернулся к доктору и ухмыльнулся: – Вы думаете, я сбрендил, да? У вас это на лице написано. Но мне плевать. Я хочу лишь рассказать вам все и свалить отсюда.
– Слушаю вас, – ответил Харпер.
– Все началось, когда Денни было почти два года, а Ширл только родилась. Он завел привычку реветь, как только Рита уложит его в кроватку. У нас было две спальни, колыбелька Ширл стояла в нашей комнате. Сначала я думал, что Денни плачет из-за того, что ему перестали давать в кроватку бутылку с соской. Но детям нельзя давать спуску, их нельзя баловать. Начнешь с ними церемониться – и все. Подложат тебе свинью – обрюхатят какую-нибудь девку или ширяться начнут. Или станут слюнтяями. Можете себе представить, просыпаетесь вы утром и вдруг понимаете, что ваш ребенок – ваш сын – слюнтяй? Прошло какое-то время, он продолжал плакать, и я решил укладывать его сам. Если он не успокаивался, я давал ему затрещину. Потом Рита сказала, что он постоянно повторяет: «Свет, свет». Я такого не слышал. Вообще дети в таком возрасте только лопочут, кто их поймет. Мать, разве что. Рита хотела повесить ночник, какого-нибудь пластмассового Микки-Мауса или Супермена, который втыкается прямо в розетку. Я ей не разрешил. Если парень не преодолеет страх темноты в детстве, то будет всю жизнь бояться. В общем, он умер на следующий год, летом. В ту ночь я положил его в кроватку, и он тут же завелся. Я разобрал его лепет. «Бука, – говорил мой сын. – Папа, там Бука». Я выключил свет, вышел в нашу комнату и спросил Риту, с чего ей вздумалось учить детей таким словам. У меня руки чесались ей врезать, но я сдержался. Она сказала, что не учила его этому. Я обозвал ее лживой тварью. Поймите, у меня ведь тоже выдалось тяжелое лето. Работы не было, мне пришлось устроиться грузчиком на склад «Кока-колы», домой я приходил смертельно усталый. Ширл по ночам просыпалась и плакала, Рита вставала ее укачивать. Честно скажу, иногда я был готов выкинуть их обеих в окно. Господи, как же эти дети иной раз доводят! Просто убить хочется! Так вот, разбудила она меня в три утра, строго по расписанию. Я сходил в туалет, как лунатик, почти не просыпаясь, потом Рита спросила, посмотрел ли я, как там Денни. Я сказал, чтобы она сама им занялась, завалился спать и уже почти заснул, когда она закричала. Я вскочил и зашел к Денни. Он лежал на спине, мертвый. Белый как мел, кроме тех мест, в которых собралась… сгустилась кровь – затылок, икры, бедра, ж… ягодицы. Глаза у него были открыты. Вот ужас, скажу я вам… Широко раскрытые, стеклянные, как глаза у оленьих голов, что висят у охотников над каминами. Как у убитых косоглазых детей на снимках из Вьетнама. Американский ребенок не должен так выглядеть. Мертвый, на спине, в подгузниках и резиновых трусиках – последние несколько недель он снова начал писать в штаны. Кошмар, я любил этого чертенка.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});