Превер прошел вместе с тем чуть позже и другую выучку – в самодеятельном народном театре и кинематографе, для которого написал множество сценариев[88], работая иной раз с такими режиссерами, как Марсель Карне (привлекший Превера к сотрудничеству и при постановке «Детей райка»), и с такими песенниками, как Жозеф Косма (положивший на музыку преверовские «Осенние листья»). Случалось Преверу растрачивать себя и на ремесленные поделки в долголетней литературной поденщине на заказ. И все же именно в ходе ее постиг он секреты разговорного просторечия, гостеприимно впустив язык быта, дружеских посиделок, двора и площади, подростков и работяг в двери своей поэзии с еще большей решительностью, чем близкий ему отчасти Деснос сравнительно поздних своих лет. Деснос сочинял тогда, среди прочего, по басенки для детей, – вполне взрослые считалочки Превера сами собой становились сочинениями для детей. Уличный и устный словарный пласт служит Преверу не просто запасником умело используемых при случае приемов «фольклоризации». Он освоен куда глубже и естественнее – вкупе с самим укладом жизнечувствия сегодняшнего «человека с улицы», как зовут порой во Франции рядового труженика-горожанина.
Когда Превер в 1946 г. выпустил свою первую книгу «Слова», собрав стихи, накопившиеся у него за пятнадцать – двадцать лет, в них сразу же расслышали голос народного здравого смысла самой подлинной пробы, какой не помнили у французских лириков, пожалуй, со времен Беранже.
Жак Превер. Рисунок А. Гофмейстера
На каждом шагуНа всем белом светеУзколобые старикиУказывают дорогу детямКонцом железобетонной клюки.
«Прямая дорога». Перевод Н. Стрижевской[89]
В своей житейской философии, отнюдь не чурающейся, впрочем, вполне ученых намеков, книжных или исторических, Превер прежде всего улыбающийся смутьян. Непочтительный, острый на язык, он умеет взглянуть в корень вещей и вскрыть нелепицу там, где слепая рассудительность принимает возмутительно привычное за естественно должное:
Столько лесов вырвано с корнемспиленосрубленоуничтоженостолько лесов приносится в жертву сырью для бумагимиллиардам газет призывающих читателей обратитьсамое пристальное внимание на опасность уничтожениялесных массивов.
Перевод Н. СтрижевскойДля Превера не указ всякие там хозяева, начальники, богатеи, краснобайствующие ханжи, запутавшиеся в разглагольствованиях умники, зарвавшиеся полководцы и прочие власти предержащие – он их с насмешливой издевкой выводит на чистую воду. Потеха бывает у Превера беспечным зубоскальством от доброго настроения, чаще она – хлест кое развенчание, меткое и беспощадное; может рассыпаться блестками лихих острот, а может стать и обнажением страшноватой изнанки:
Мать вышиваетСын на войну уходитМать естественным это находитА как считает отец?А отец – делецЖена вышиваетОн деньги считаетА сын стреляет
Отец естественным это считаетА что об этом думает сын?А ничегоНе думает сынМать вышивает отец считает а он стреляетКогда он войну доведет до концаОн станет дельцом не хуже отцаИдет война вышивает женаОтлично идут у мужа делаСын не стреляет сына убилиМать и отец стоят на могилеОни естественным это считаютЖизнь продолжается вышивают деньги считаютстреляют считаютЖизнь идет со своими делами вышиваньем войнойсчетамиСчетами счетами счетами счетамиИ кладбищенскими крестами
«Семейное». Перевод Н. СтрижевскойИзлюбленные преверовские перечни подробностей, словно бы невзначай попавших в поле зрения и вдруг очутившихся рядом, – отправной прием письма и в последовавших за «Словами» книгах: «Истории» (1946), «Зрелище» (1951), «Дождь и вёдро» (1955), «Ворох» (1966), «Вещи и прочее» (1972), «Деревья» (1976), «Ночное солнце» (посм. 1980)[90] – щедро пересыпаны каламбурами, ловкими неологизмами, звукоперекличкой, забавными прибаутками. Шутя-играя срываются здесь покровы непогрешимости с чванливой показухи, елейной корысти, важничающей глупости, благонамеренной лжи. Уже одним этим провозглашает Превер правду простых и древних, но ничуть не обветшавших нравственных ценностей: доброты, дружбы с природой, братства, нежности. В особом же почете у него – все то, что Рембо когда-то именовал «вольной волей».
Птица, ей так свободно летится,птица, живая и рыжая птица,птица хитрая, птица счастливая,птица смешливая и пугливая,птица мечется, бьет крылом,
птица стонет, бьется о сеть,птица полетит напролом,птица хотела жить,птица хотела петь,птица хотела кричать.
Птица, живая и рыжая птица,Птица, ей так свободно летится.Это не птица летит напролом –Это сердце твое стучится,Грустное сердце машет крылом.
«Песня птицелова»[91]
О дорогих его сердцу вещах, о заветном и подчас трогательном, Превер упоминает всегда скупо, неброско, без лобового нажима. И, чтобы к задушевности не примешалось сюсюканье, добавляет в исповедь толику светлой грусти или милой улыбки, а то и вовсе, ценя вескую недомолвку, со стыдливой сдержанностью обрывает разговор на полу слове:
Три спички вспыхивают в ночи одна за другойПервая чтобы на миг увидеть твое лицоВторая чтобы увидеть твои глазаТретья чтобы увидеть твои губыИ вся темнота ночнаяЧтоб помнить об этом тебя обнимая.
«Париж at night». Перевод Н. СтрижевскойОзорная мудрость
Раймон Кено
Для не скудеющего во Франции племени галльских острословов Раймон Кено (1903–1976) – кровная родня Преверу, завзятый балагур, сочинитель беззаботной озорной повести «Зази в метро» (1959). Многим она служит чем-то вроде веселого катехизиса, как у нас «Двенадцать стульев»: в кружке приятелей, неравнодушных к шутливой игре ума, наверняка найдется пересмешник, готовый по любому поводу припоминать куски из нее, вызывая дружные подсказки, спор и восторги, поправки. И другое, столь же ходовое memento mori в задорном уличном ключе – песен ка на слова Кено «Если ты думаешь…», толковый совет девчонке-недотроге не забывать, что юность промелькнет и канет, надо не упустить ее радостей, пока не поздно:
Кончится праздник,весна быстротечна,планеты по кругувращаются вечно,а ты не по кругу,ты прямо идешьк тому, что не видишь,к тому, что не знаешь,и где ты улыбокуже не найдешь.Там ждут, там ждут,тебя ждут морщины,тройной подбородок,угрюмые мины,так помни об этоми розы срывай,срывай розы жизни,срывай розы счастья,покуда тебеулыбается май.А если ты ихне срываешь, девчонка,то, знаешь, девчонка,ты дура, девчонка,и тут уж самана себяпеняй[92].
А между тем у Кено – перелагателя на простецкий песенный лад назиданий возрожденца Ронсара «срывать розы жизни сегодня», ведь завтра они завянут, была и совсем другая ипостась, ведомая посвященным в дела парижской пишущей братии. Для них он был муж ученый и почтенный, причастный к сонму вершителей писательских судеб во Франции. Кладезь образованности, он владел добрым десятком языков и обширными познаниями в науках, руководил под готовкой энциклопедий, да и сам писал труды по философии математики. И стало быть, по распространенным понятиям окололитературного Парижа, налицо были все пред посылки к тому, чтобы ждать от Кено сочинений изощренно трудных, где есть чем поживиться ценителям умозрительной премудрости.
У Кено и в самом деле есть вещи сугубо лабораторные, оправдывающие эти ожидания, когда нас, скажем, то ли в шутку, то ли всерьез приглашают углубиться в философические чащобы странноватой – к тому же «карманно-переносной» – космогонии. Не прочь он и размяться в лов кости изготовления головокружительных версификационно-филологических шарад, вроде книжки «Сто миллиардов стихотворений» (1961), куда входит всего десять сонетов, каждая строка которых напечатана, однако, на отдельной странице и взаимозаменяема со всеми остальными, так что желающие могут составить из них 10 стихотворных текстов, а потом потратить на их чтение, как любезно сообщается мимоходом, что-то около 190 258 751 года. Сам Кено однажды выказал и впрямь недюжинное мастерство в подобной богатырской словесной потехе, дав описание мелкого происшествия в девяноста девяти разных манерах – от анекдота на арго до пиндарической оды, от газетной хроники до легенды. И то, над чем другим пришлось бы попотеть, он проделал как бы невзначай, легко, изящно и лихо.