– Какие настроения в твоей Тмутаракани? – злясь на себя, но уходя от острой темы, спросил Илья.
Сороковов помолчал, глядя на него, будто с трудом понимал, о чем вопрос.
– Поначалу, как и везде, а сейчас издеваются, – через силу ответил он. – Ну что, скажи, мне там перестраивать? Люди туда вкалывать едут, зарабатывать, им на лозунги чихать, их и подгонять не надо. Не тапочки тачаем: купят – не купят. С золотом все не так: снизит государство закупочные цены – в заднице, поднимет – белые и пушистые. Легкие россыпи подчистили, спасение в руде, и местечко для начала интересное имеется, но нужны деньги на разведку и лет шесть-восемь.
– Думаю, и трех не наберется, поэтому и позвал тебя. Изворачивайся, крутись как можешь, но продержись, не попади под очередную чистку. Имей в виду: пока горлопаны будут верещать про свободу и выщипывать усы у Сталина с Лениным, умные будут делать крупные дела. Большая мутная вода поднялась. – Он, сморщившись, поперхнулся, будто глотнул этой грязной воды, отпил из стакана боржоми, представив себя сейчас не рядом с братом за столом в просторной, со вкусом обставленной квартире на Новослободской, а там, где с гор весело сбегают прозрачные реки и вечная природа, плотно окружая тебя, испытывает каждого – кто он таков и почему здесь оказался. Бросить бы все, махнуть на Золотую Реку, взять артель, забраться в тайгу, мыть золото, охотиться, рыбачить… Он даже на секунду прикрыл глаза, почувствовав, как защемило, сжалось что-то внутри, обдав теплой тоской.
Сороковов наблюдал за ним. Илья перехватил взгляд, улыбнулся, сбрасывая наваждение, стал серьезен и хмур.
– Скоро начнутся отчеты секретарей, – сказал он, – не жди команды. Сам отчитайся, остальных заставь. Я тут поговорю, зашлем к тебе спецкора из центральной прессы.
– Такие вопросы надо с обкомом согласовывать, кто мне разрешит? – вздохнул Сороковов.
– На людей обопрись. Мне тебя учить? – Илья погрозил пальцем, презрительно хмыкнув. – Не раз-ре-шат – наплюй! В стране пожар. Пока зеваки орут «Горит!», расторопные выносят стулья. В случае чего, главная драка развернется за недра – в них коренные интересы.
На Москву опускался сентябрьский вечер. Стояло ласковое бабье лето. Легкий ветерок играл шторами на приоткрытом окне, за ним едва улавливался шум большого города. Они сидели на кухне, почти не притронувшись к еде. Над столом вдруг повисло молчание с почти ощущаемым металлическим запахом беды. Каждый про себя подводил свой итог прожитого времени и, в какой-то степени, жизни. А впереди маячило нечто, к привычному понятию «жизнь» не имеющее отношения. Они готовы были бежать с «корабля», не дожидаясь крушения, причины которого в деталях каждый формулировал по-своему. Общим было то, что оба они и составляли команду этого корабля и не могли признать, что приготовили его к затоплению: Илья сверху, а Сороковов снизу, не замечая, как по трапам на борт шли и шли разные люди, алчущие выгоды и благ, толкаясь, спешили карьеристы и приспособленцы, а идеи, за которые вчера умирали люди, гибли теперь в драках за посты, в бюрократизме, предательстве и словоблудии. Побеждали не люди чести, а кто хитрее подставит товарища и прогнется перед начальством. Особенно резво проникали на верхние палубы негодяи, таща за собой таких же негодяев, возводя непроницаемую стену непонимания с нижними палубами, где обитатели или наивно искали правду, или пускались во все тяжкие. Даже если место вожака занимал честный завхоз, а Сороковов и был честным, не очень умным завхозом, он неминуемо должен был уступить место политкоммерсанту или стать таковым. Этого и хотел от него Илья.
– Выпьем, что ли, – нарушил он мрачную тишину, разливая коньяк в пузатые хрустальные емкости.
– Помянем отца, – хмуро предложил Сороковов, разглядывая отливающую густым янтарем духовитую жидкость. – Я часто в последнее время думаю: хорошо, что он не дожил до этих дней. Не за то на войне кровь проливал, не тому нас учил, а мы его веру профукали.
Они помолчали.
– А ты замечал… – у Сороковова перед глазами вдруг возник отец в очках на кончике носа, читающий на диване, – как мало он нам про войну рассказывал?
– Может, и зря, – неохотно отозвался Илья, – а может, и нет. – Он сидел ровно, положив кисти рук на стол. Его черные волосы, присыпанные пудрой, смотрелись красиво, в серых глазах ощущалось беспокойство, вызванное какими-то другими мыслями. – Тогда маршалы отношения выясняли, а комбату что рассказать, как фрицев убивал да своих хоронил?
Сороковов вспомнил, как ежегодно после выпускных экзаменов в местной школе, где отец преподавал труд, устраивалось фотографирование выпускников. Директор школы всегда просила его прийти в военной форме, при орденах. Сороковов уже не помнил, их было восемь или девять, не считая медалей, но в памяти навсегда зафиксировалось, как в этот день отец, позвякивая наградами, сворачивал свой парадный френч с погонами, запихивал в небольшой трофейный саквояж, похожий на те, с какими ходили раньше земские врачи, и отправлялся в школу. Он надевал мундир перед самым фотографированием и также в саквояже приносил домой. Мать, ворча, отутюживала его и вешала в шкаф до следующего года.
– Думаю, – медленно сказал Сороковов, – он боялся, как бы у нас от правды мозги набекрень не съехали, а врать не хотел. Не избавились мы от двойной морали.
– Прекрати, – жестко оборвал Илья. – Ты сам-то верил когда-нибудь в ахинею, которую несешь на своих пленумах? Молчишь?
– На мне двенадцать тонн золота висит, – не реагируя на резкость, ответил Сороковов. – А во что я там верю или не верю – не суть.
– Не обманывай себя. – Илья миролюбиво окинул брата взглядом, лицо его обмякло. – Золото и без тебя добудут, без твоего райкома. Знаешь, кто мы есть? Жирные сытые надсмотрщики! Какая им вера? Поэтому еще раз говорю: продумай все и уберегись от угрызений совести. Умные ради будущего отказываются не только от прошлого, но и от себя. Меняться придется, мимикрировать, по-научному. – Илья театрально рассмеялся, посмотрел на часы над дверью, лицо его вытянулось. – Кончай трёп, – засуетился он, – вот-вот Майка придет. Ты таежник – вот мясом и займись, а я на картошку.
Звук двигателей ослаб. «Антон» выпустил шасси, под колесами побежала взлетная полоса.
Сороковов вышел из самолета с ощущением протянувшейся за ним из самой Москвы невидимой нити. Он чувствовал ее прочность, словно живая кукла-марионетка. Эта связь была новой и тревожной, грозящей опасностью. Сейчас его тревога совсем не походила на ту, с какой он впервые прилетел в Городок семь лет назад. Тогда он чувствовал опору, а беспокоился – как любой, начинающий работу на новом месте.