окровавленных губ.
Кнут сплюнул смешанную с кровью слюну на землю. Посмотрел на Дюмеля.
— Я прощаю вас… преподобный.
Затем развернулся, бегло взглянув в сторону ретировавшихся медиков и пациентов, скрывающихся за ведущую во внутренний больничный двор дверью, и быстрым шагом вышел из калитки.
Констан посмотрел на руку, которой ударил фашиста. Поднял глаза к небу.
Прости мне вспышку гнева, Господи. Но он это заслужил. Кто-то и когда-то должен был это сделать.
Глава 19
Июль 1944 г.
День, выпавший на двадцать первое июля, Констан помнил весьма смутно. Даже не успел ощутить его: не успел насладиться влажным ветром, вдыхая его; не смог горячо отблагодарить Христа молитвой за вновь данные ему, Констану, на земле сутки; не разобрал, о чем тревожатся птицы, щебеча громче обычного. В то раннее утро июльского дня для Дюмеля померк свет. И жизнь как никогда раньше обрела истинную, святую ценность.
В тот день солнце давно встало — когда стрелки часов уже показывали шесть утра, на дорожки перед церковью и сочные листвы парковых деревьев лился золотой свет, разрывающий поздние, еще не сошедшие с предрассветного неба полупрозрачные сумеречные облака. В воздухе ощущалась тяжелая влажность, грозившая осадками. Но Дюмель радовался и этому утру. У природы нет плохой погоды, всё благодать, всё ниспослано Богом. Констан как обычно готовился к раннему обходу внутри церкви, приготовлению утренних служебных таинств и приведению в порядок себя самого. До открытия церковных врат для паствы оставалось около часа и еще не было смысла переодеваться в одежды для утрени. Дюмель вышел из пристройки на улицу, протирая чистым платком стекла очков, и вздохнул, предвкушая очередной день, полный забот. Когда он сложил платок и убрал его в карман брюк, надел очки и посмотрел в сторону церковного крыльца, сердце дрогнуло. Спиной к нему на скамейке под старой, умирающей лиственницей, развалившись и положив одну руку на деревянную перекладину спинки скамьи, сидел вполоборота и покачивал грязным носком форменного ботинка Юнгер, уставившись в сторону пруда. На коленях немца лежал пистолет-пулемет, придерживаемый другой рукой. Что тут делает охранник Кнута? Что ему надо? Поиздеваться с утра пораньше? Вновь причинить боль, подвергнуть испытаниям? Ну, ничего, Констан всё здесь, на земле, вытерпит, а когда будет суд небесный, то этого фашиста покарают за всё, что он совершил и что даже планировал.
Внезапно, словно почувствовав обжигающий взгляд священника, устремленный прямо ему в затылок, Юнгер резко обернулся и встретился с Дюмелем глазами.
Констан теперь не боялся Гельмута. Первая их встреча четыре года назад закончилась триумфом немца, силой смертоносного оружия повергнувшего французский католический территориальный приход в лице несчастного Паскаля, после чего Юнгер почувствовал власть, дарованную ему мощью Вермахта, и кичился своей грубостью, помогавшей ему поставить и до того униженных, опустошенных парижан на место. Последующие столкновения заставили Дюмеля убедиться в том, что он сносит всё не потому, что Бог разочарован в падении его духа, а, наоборот, через эти страдания укрепляет его. Однако молодой настоятель не понимал и спрашивал Его образ повсюду, почему же в столь тяжелую годину дух должен воспрянуть через преодоления лишений и боли, а не через спасения, но не получал ответа и не роптал. Констан думал: если бы Антихрист жил на земле здесь и сейчас, он бы имел лицо и тело Гельмута Юнгера, злостного, опасного и грубого охранника Кнута. Сатаной в этом случае выступил бы германский фюрер. Но, если обвести незапятнанным взором родной, забитый Париж, страдающую Европу, понимаешь: ад уже разверзнулся, его бесы оказались на земле и творят чернейшие дела, мучая людей в квартирах, на улицах, в подвалах, тюрьмах, лагерях. Нельзя идти на поводу у страха. Эти звери впитывают его и мучают еще сильнее. Надо держать голову высоко поднятой, устремить через взор всю свою душу к небу, к Богу, тогда будешь спасен. И Дюмель старался, сжимая кулаки против боли, стискивая зубы против ругани, стремиться к Христу, искать защиты и спасения как никогда раньше. И чувствуя Его помощь, он перестал бояться Юнгера. Он мог его ненавидеть, мог желать ему смерти — но отпускал от себя подобные мысли, едва они приходили ему в голову. Бог всех рассудит сам, когда настанет час. Каждому воздастся. Его суд, творимый на небе и сошедший на землю, будет страшнее, чем можно представить.
Глазами Гельмута, которые впились в Констана, смотрел голодный зверь, желавший утолить жажду, стерегущий добычу. Рука, державшая оружие, вызывающе дернулась — ладонь сдвинулась ближе к курку. Дюмель не дрогнул. Тогда Юнгер громко усмехнулся, так что Констан даже от порога пристройки услышал его грудной возглас, неспешно встал со скамьи, потянулся и, заложив два пальца в рот, оглушительно свистнул. Констан поморщился. Немец посмотрел за угол церкви, за которым был выход в задний дворик-сад, и медленно направился туда, поигрывая оружием в руках. Дойдя до угла церкви, он остановился, повернулся к Дюмелю и подмигнул ему, оскалившись. Констан не знал, кого Гельмут подозвал свистом, и сошел на дорожку, чтобы лично встретить еще одного раннего гостя. Он даже не подумал, что это мог быть сам Кнут: слишком уж фамильярно повел бы в таком случае охранник и по совместительству подчиненный по отношению к своему начальнику.
Но из-за угла церкви действительно появился Брюннер. Он медленно, словно отделившись от грязно-белой стены церкви, шагнул вперед, придерживаясь за стену, и смотрел себе под ноги, нервно двигая желваками. Он казался серым и осунувшимся. Отращенные влажные волосы зачесаны назад, на мокром лице блестят капли, на груди и погонах форменного распахнутого пиджака — темные пятна от впитавшейся в ткань воды: видимо, он освежился, плеснув на себя воду из фонтанчика в заднем дворе. Юнгер шагнул к нему и что-то шепнул на ухо, наведя острый взор на Констана. Кнут устало кивнул, закрыв глаза, слабо махнул рукой, что-то ему ответил. Гельмут переложил оружие из одной руки в другую, перекинул его на ремне через плечо и удалился в сад. Кнут поднял лицо и посмотрел на Дюмеля. Уголки губ опущены. В глазах — тоска и отчаяние. Почему бы это? Всегда решительный, твердый, не терпящий собственной слабости Брюннер вдруг в одночасье превратился в забитого и словно проигравшего целую войну офицера.
— Кнут. — Дюмель позвал его по имени. Немец всё еще стоял на месте и опирался о стену. Констан спустился со ступеней и подошел к Брюннеру, встав напротив и заглядывая ему в глаза, надеясь разгадать причину его подавленного состояния. — Всё в порядке?
— Я пришел… Я… хотел бы исповедаться. — Произнес он