Читать интересную книгу Жертвы Сталинграда. Исцеление в Елабуге - Отто Рюле

Потом последовал новый сильный приступ малярии. Три дня меня бросало то в жар, то в холод. Два дня передышки — и новая атака на трое суток. Все это время есть ничего не хотелось, только мучила жажда.

Начальник сектора навестил меня в лазарете и посоветовался с советскими и немецкими врачами. Было решено направить меня для полного выздоровления в госпиталь для военнопленных в Шую.

Таким образом, мне предстояло проститься с местами, где я два с половиной года учился и учил других. Проститься с лагерем, который стал для меня важной вехой на моем пути в новую Германию. Проститься с педагогами, которым я был так многим обязан. Проститься со слушателями, с моей семинарской группой, шестой по счету, которую я принял в новом учебном году.

И вот в начале июля 1947 года меня и еще нескольких больных слушателей на легковой машине повезли в Шую.

Под вечер мы остановились перед светлым зданием на большой площади. Приехали.

Сопровождавший нас сержант позвонил у двери. Нам открыл молодой человек в хорошо сшитом костюме из серого сукна. Это был старший санитар. Такой же пленный, как и мы. Он поздоровался с нами и распределил по комнатам. Я попал в комнату, где стояло восемь коек.

— Это наша офицерская палата, — сказал санитар. — Ваша койка у окна. Здесь все офицеры, знакомьтесь.

Более чем за три года пребывания в плену я впервые обращался к немецким военнопленным на вы. Здесь так было принято. Здесь снова были «господин майор» и «господин капитан», а также лейтенанты и старшие лейтенанты. Правда, с моим соседом справа, лейтенантом из Саксонии, я так быстро подружился, что скоро перешел с ним на ты.

Первые четыре недели мне предписали строгий постельный режим. Не разрешалось даже вставать. Медицинское обслуживание здесь было превосходное. Каких только лекарств я не получал! Дважды мне делали даже переливание крови. Через пять недель я почувствовал себя значительно лучше. Постепенно начал совершать прогулки и заниматься гимнастикой.

В госпитале я считался относительно легким больным. Многим больным здесь предстояли сложные операции. Советские врачи прекрасно справлялись со своими обязанностями.

У одного из слушателей, которого привезли вместе со мной, был туберкулез костей. Ему сделали операцию и давали пенициллин, который в 1947 году было очень трудно достать.

От госпиталя в Шуе осталось у меня незабываемое впечатление. Сколько доброты и заботы проявляли о нас, больных пленных, советские люди — сестры, нянечки, секретарша, переводчица и все врачи!

То, что я увидел и почувствовал здесь, в Шуе, не было повторением того, что я пережил в елабужском госпитале. Это было нечто большее. Работники госпиталя, узнав, что я и мои товарищи встали на новый путь, не просто оказывали нам медицинскую помощь. Они обращались с нами, как с людьми, которых принимали за своих.

Переводчица, симпатичная, образованная женщина лет тридцати, тоже была очень любезна с нами. Когда были письма, она приносила их прямо в палату. Однажды переводчица пригласила меня и еще одного больного в городской кинотеатр, где шел какой-то фильм с участием Беньямино Джильи. Двадцатилетняя секретарша Люба достала где-то для нас мяч и сетку.

И все это было отнюдь не показное. Все это говорило о том, что меня теперь считали своим. Я стал одним из «наших», как называли меня русские. И это наполняло меня гордостью и радостью. Я не раз беседовал об этом с переводчицей.

— Я очень люблю произведения Лессинга, Гете, Шиллера и Гейне, — сказала мне однажды она. — Любила и люблю их сейчас. Когда началась война, я жила в западном районе Советского Союза. Гитлеровская армия наступала, и я упаковывала книги, чтобы отправить их в безопасное место. Но не успела. Пришлось эвакуироваться, в чем была.

Так я еще раз встретился с человеком, судьба которого была бесчеловечно исковеркана гитлеровцами. Я, разумеется, понимал, что мне говорят далеко не обо всех страданиях, которые перенесли эти люди. Что я мог ей ответить? Но переводчица сама пришла мне на помощь.

— Извините, пожалуйста, — сказала она, — я понимаю, что вы очень переживаете. Меня радует, что есть такие немцы, как вы. Такие, кто сознательно отвернулся от прошлого. И мы таких, как вы, уважаем.

— Я благодарю вас за это. Мой собственный горький опыт и поиски истины убедили меня, что здоровая национальная политика в Германии возможна лишь только в дружбе с СССР.

В госпитале в Шуе находились пятнадцать генералов гитлеровского вермахта. Большинство из них носили военную форму. Они следили за своим здоровьем и регулярно прогуливались по госпитальному двору вдвоем или втроем. И хотя теперь они уже не пели «Хорста Весселя», как это было в Елабуге, однако, несмотря на то что война закончилась более чем два с половиной года назад и Германия приняла безоговорочную капитуляцию, бывшие генералы фюрера продолжали вести войну против большевиков. Многие из них твердили, что «борьба против большевизма — главная задача немецкой нации…».

Или говорили о том, что идея «создания нового порядка в Европе была правильной, только этот дилетант Гитлер…».

Или: «Читали вы книгу Нонненбрука «Новый порядок в Европе»? Она заслуживает того, чтобы ее прочитать. Автор, безусловно, прав. В Германии нет никаких, социальных вопросов, а есть лишь национальный вопрос. Наш народ должен быть освобожден от нужды…»

«… Если бы не борьба на два фронта, мы взяли бы Москву…»

Со временем я заметил, что не все генералы вели подобные разговоры. Были и такие, которые молча отходили в сторонку. Одним из таких был генерал-майор Роске — последний командир 71-й пехотной дивизии, попавшей в сталинградский котел. Я точно не знал, какие выводы сделал он из поражения 6-й армии. Мы с ним здоровались при встрече, иногда обменивались несколькими словами, но до серьезного разговора дело не доходило.

Однажды я, к своему удивлению, заметил, что трое генералов о чем-то таинственно совещаются по-английски. Делали они это так, будто упражнялись в языке. Через несколько дней я застал их за тем же занятием. С большим трудом мне удалось понять смысл их разговора.

Эти господа мечтали о том (а было это в 1947 году), что США, используя монополию атомной бомбы, поставят Советский Союз на колени. И тогда Германия с помощью Америки вновь станет великой. Недобитые гитлеровские генералы уже сейчас учились английскому языку, чтобы лучше договориться с американскими империалистами!

Эти господа собирались спекулировать на угрозе атомной войны. Они мечтали о новом реванше вопреки здравому смыслу. Это были неисправимые милитаристы. Глядя на них, я понял, что путь в Германии к миру будет нелегким.

Как-то вечером на прогулке у меня с соседом по палате произошел следующий разговор.

— Мы ни в коем случае не должны забывать о своей ответственности перед историей. Мы должны восстановить доброе отношение к нам со стороны других народов. Необходимо сплотить всех антифашистов и демократов для построения новой Германии.

— Что ты, собственно, понимаешь под новой Германией? — спросил меня Хельмут.

— Главное — в чьих руках в стране будет находиться власть, какой класс поведет нацию. Гибельная политика, которую вело наше правительство в годы Второй мировой войны, показала, что старые государственные мужи никуда не годятся. Это значит, что буржуазия не может стоять во главе нации. Вождем нации может быть только рабочий класс.

— А что же прикажешь делать с миллионами бывших нацистов? Что будет с крестьянством, со средними слоями населения, с интеллигенцией? Я ведь сам сын крестьянина.

— Ты буквально засыпал меня вопросами. Нужно отличать преступников от тех, кто не совершал никакого преступления. Преступники должны быть строго наказаны. А заблуждающимся нужно помочь освободиться от яда нацистской пропаганды. Это положение в равной мере относится и к бывшим офицерам и солдатам вермахта.

— А что будет с сыном крестьянина?

— Трудящиеся крестьяне, так же как ремесленники и интеллигенты, — союзники рабочего класса и ни в коем случае — буржуазии.

— Скажи мне, — не отставал от меня Хельмут, — вернувшись в Германию, ты вступишь в какую-нибудь партию?

— Я твердо и окончательно решил все свои силы отдать построению новой Германии. И это я буду делать не как одиночка, а в союзе с единомышленниками. Конечно, я вступлю в партию.

— Ты вступишь в СЕПГ?

— Ты спрашиваешь так, будто экзаменуешь меня, — рассмеялся я. — Конкретно на этот вопрос я тебе сейчас не отвечу. Во всяком случае, это будет национальная партия. Национальная — в том смысле, что она обеспечит рабочему классу руководящую роль в стране и дружбу с Советским Союзом.

— Ах да, чуть было не забыл, — сказал Хельмут после минутного молчания. — Меня вызывает на осмотр главврач.