Здесь нужно принять во внимание один немаловажный нюанс, касавшийся прежде всего географического положения Галицко-Волынской земли. Не до конца ещё покорённая татарами, она соседствовала с враждебными им странами Запада. Галицкие князья находились в постоянном контакте с венгерскими, польскими и немецкими королями и князьями. Между тем ещё Плано Карпини отмечал определённую гибкость татар во взаимоотношениях с разными народами — в зависимости от их удалённости и степени подчинения. «Они берут дань также с тех народов, — писал он, — которые находятся далеко от них и смежны с другими народами, которых до известной степени они боятся и которые им не подчинены, и поступают с ними, так сказать, участливо, чтобы те не привели на них войска или также чтобы другие не страшились предаться им»38. Конкретно Плано Карпини имел в виду абхазов и грузин, но отчасти его слова могут быть отнесены и к Галицкой Руси. Притом Даниил только что нанёс поражение венграм и полякам, а и тех и других Батый по-прежнему воспринимал как своих врагов. Это тоже способствовало его благосклонному отношению к русскому князю.
Даниил был вполне подготовлен к встрече с Батыем. О чём-то он знал понаслышке, что-то со злорадством рассказал ему Сонгур, «человек Ярослава». Можно даже полагать, что половец намеренно был послан к князю, ибо сразу же после разговора с ним Даниила позвали к Батыю. «Избавлен был Богом от злого их бешения (беснования. — А. К.) и кудесничанья», — сообщает о Данииле летописец. Что он имел в виду? О том, что галицкий князь совершил положенные обряды («поклонился по обычаю их»), сказано тут же, следом. Может быть, Даниил и его люди ждали чего-то ещё более страшного — каких-то «волшб» и «кудесничаний» в прямом смысле этого слова — и радовались тому, что остались живы?
Свидание с Батыем князя Даниила Галицкого описано в летописи весьма подробно — и, повторюсь, скорее всего, очевидцем. Совершив положенный обряд поклонения (а мы уже знаем, в чём он заключался: в троекратном преклонении колен и касании лбом земли) и, очевидно, предупреждённый относительно неприкосновенности порога и других татарских обычаев и запретов, Даниил вошёл в шатёр. Батый заговорил с ним сам. Такое случалось не всегда и не со всеми. В отношении Даниила с самого начала был задействован не посольский, а именно придворный церемониал. Батый разговаривал с ним не как с чужим, но как со «своим»:
— Данило, почему давно не пришёл? А ныне пришёл — это хорошо. Пьёшь ли чёрное молоко, наше питьё, кобылий кумыс?
Слова Батыя (звучавшие конечно же через переводчика) на редкость весомы, наполнены смыслом, который должен был угадывать Даниил. В первой фразе можно расслышать осуждение, даже угрозу Но угроза эта лишь обозначена, она скрыта общим благодушным, покровительственным тоном, который сквозит во всём строе речи. Самим фактом своего приезда, исполнением положенных обрядов Даниил уже поставил себя в положение «улусника» и «служебника» татарского «царя», занял вполне определённое, по-своему даже почётное место в ордынской иерархии, и Батый даёт понять это. Но в его словах нельзя не уловить и очевидной насмешки. В таком тоне монгольские правители и разговаривали обычно с покорившимися им князьями[34].
И сама беседа с Батыем, и особенно предложение отведать кумыса — «татарского питья», — свидетельство немалой чести, оказанной Даниилу «Они считают очень важным, когда кто-нибудь пьёт с ним кумыс в его доме», — писал о татарах Гильом Рубрук, сам удостоившийся подобной чести в ставке Батыя. Причём речь идёт о так называемом «чёрном кумысе» — питье высшей монгольской знати. Чужеземцам его предлагали нечасто. Китайский посол к монголам Сюй Тин попробовал его, например, лишь однажды — когда был приглашён в «золотой шатёр» Угедея. «Если сравнивать его с тем кумысом, который обычного белого цвета, притом мутный, прокисший и вонючий, то они вообще не имеют никакого сходства», — сообщал он. Этот кумыс назывался «чёрным» по той причине, что он был совершенно прозрачен, «а значит, кажется чёрным, как дно и стенки сосуда». Прозрачный цвет и сладкий вкус достигались благодаря тому что кумыс взбалтывали в течение длительного времени — не менее семи-восьми дней, нанося по кожаному бурдюку особым пестом иногда до десяти тысяч ударов, «и чем сильнее колотят, тем более чистым становится кумыс, а когда кумыс становится прозрачным, то запах его перестаёт быть вонючим»40. Рубрук тоже оценил вкусовые свойства этого напитка и даже предпочитал его вину. Но «честь», оказанная Даниилу, была весьма специфического свойства и для русского князя граничила с откровенным унижением. Дело в том, что питьё кумыса считалось у православных тягчайшим грехом. Жившие в Орде «христиане, русские, греки и атаны, которые хотят крепко хранить свой закон, не пьют его, — писал Рубрук, — и даже не считают себя христианами, когда выпьют, и их священники примиряют их тогда [со Христом], как будто они отказались от христианской веры». Это мнение, которое сам Рубрук отнюдь не разделял, «укрепилось среди них» именно благодаря русским, «количество которых среди них весьма велико»41.
При этом надо было ещё правильно пить предложенный напиток и ни в коем случае не пролить и не выплюнуть на землю ни капли (что считалось весьма тяжким преступлением и каралось смертью). Надо было и правильно вести себя во время угощения. «…Так как я, сидя, смотрел в землю, — писал Рубрук о своём пребывании у Батыя, когда ему было предложено выпить «чёрное молоко», — то он (Батый. — А. К.) приказал мне поднять лицо, желая ещё больше рассмотреть нас или, может быть, от суеверия, потому что они считают за дурное знамение… когда кто-нибудь сидит перед ними, наклонив лицо, как бы печальный, особенно если он опирается на руку щекой или подбородком». Случалось и так, что в знак особенного уважения, «когда они хотят побудить кого-нибудь к питью, то хватают его за уши и сильно тянут, чтобы расширить ему горло». В ставке Батыя нужно было следить и за тем, чтобы не нарушить многочисленные запреты, принятые у монголов. Большинство из них должны были казаться русским нелепыми и смешными — если бы они не грозили жестоким наказанием в случае нарушения. Понятно, что ни одному русскому князю не пришло бы в голову, например, мочиться в ставке хана — что каралось смертью. Никто из русских не смог бы во время угощения «вонзать нож в огонь, или также каким бы то ни было образом касаться огня ножом, или извлекать ножом мясо из котла» (что также по монгольским законам каралось смертью), — поскольку всякого, кто являлся в ставку, тщательно обыскивали на предмет оружия, отбирая любые острые предметы. Но запрещалось ещё и опираться на плеть, касаться бичом стрел, убивать птенцов, ударять лошадь уздой, ломать кость о другую кость, проливать на землю молоко или другой напиток. «Точно так же, если кому положат в рот кусочек (пищи) и он не может проглотить его и выбросит изо рта, то под ставкой делают отверстие, вытаскивают его через это отверстие и без всякого сожаления убивают», — сообщал Плано Карпини42. А вот этого надо было уже по-настоящему опасаться, тем более что пища монголов была в глазах христиан по большей части «нечистой», а порой могла вызвать физическое отвращение и рвоту. Можно было отказаться от неё, сославшись на предписания веры (как это сделал, например, грузинский князь Аваг в ставке монгольского военачальника Чармагуна)[35]. Но приняв угощение из рук татар, надлежало съесть его целиком.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});