Но жизнь в притихшем северном городе шла дальше. Ремонтировались и по-новому приукрашивались особняки на протяжении всего Невского проспекта; размножились и сделали город пестрым, цветастым рекламные надписи, плакаты, витрины. На Большом проспекте Васильевского острова внезапно, за одно лето, доделали дорогу (а до того ее рыли и калечили лет пятнадцать). Пошли по проспекту троллейбусы, автобусы, легковые машины, и в сквере, что был разбит около 25-й линии, попортился от их газов воздух.
Был тихий вечер, накрапывал дождь, изредка налетал с Финского залива северный ветер, прохаживался по редеющим кронам деревьев и исчезал в проемах прямых улиц-линий, ведущих к реке. В глубине сквера, в удалении от аллеи с клумбами и последними прохожими и собачниками, на лавочке вечеряли трое собутыльников.
Один из них, дряхлый старик, сидел, неудобно привалившись боком к дощатой лавочной спинке, будто бы оберегая задницу с болючим геморроем. Грузный, бесформенный, как свинья на убой, он был в сером, великоватом и явно с чужого плеча плаще; из-под распахнутого плаща на обвислые черные штаны вылезло брюхо, будто тесто из кастрюли, обтянутое клетчатой майкой. Дождь шевелил на полысевшем черепе старика редкие, длинные и сальные пряди седых волос.
Постукивание капель по асфальту, по раскисшей земле, по опавшей листве и кляксам черных луж напоминало ворчливый шепот подъездной старухи вслед неугодным соседям. Сквер все более пустел, темнел; вдали, за высаженными вдоль цветочной аллеи елями, чернела мокрыми досками и фанерой большая заброшенная эстрада. Два бродячих мокрых пса с поджатыми хвостами кругами носились вдоль чугунных решеток, ограждавших сквер, на их лай и кренделя догонялок смотрели из окон примыкавших к скверу больничных корпусов люди с желтыми, измученными хворью лицами.
На другом конце лавки сидел более приличный пожилой гражданин, в черной плащ-палатке без карманов и в розовом беретике, его начищенные офицерские сапоги блестели от капель дождя. Между сидящими лежала намокшая газета, облепив брусья скамьи, на газете стояла бутылка, на треть наполненная водкой, лежала краюха хлеба, прикрытая мутным целлофаном. Под лавкой валялась еще одна, опорожненная, бутылка из-под водки.
Старик жевал хлеб беззубыми деснами, подбирая с ладони отщипленный от краюхи мякиш. Крошки сыпались на его брюхо, колени, на лавку. Приличный сосед неприязненно наблюдал за трапезой старика.
— Ну как, поповская душа, тебе на сегодня хватит? — сказал он старику.
— Не писай кипятком, начальник, — отозвался дед почти трезвым голосом. — Еще и третью раздавим...
Шацило (который как раз и являлся приличным гражданином) перевел недовольный взгляд на третьего собутыльника: мужичонка гопницкого вида с безумными воспаленными глазами только что вышел из-за ближайшей елки, застегивая на ходу пуговицы ширинки на рваных мокрых брюках. Гопник что-то напевал на ходу, садиться рядом с дедом не стал, просто прислонился к березе возле скамьи. На нем морщилось тесное, старомодное пальтецо из крапчатого коричневого драпа, на ногах хлюпали настоящие валенки в галошах, будто бы гопника только что перенесли в Питер из блокадного Ленинграда. Просто так, или дразня Шацилу, гопник задрал голову и звонко, умело кукарекнул. Затем гопник хохотнул и показал жестами Шациле, что пора разливать.
— Кто мне теперь объяснит, почему я этого психа не засадил, пока мог, — промямлил бывший следователь, но бутылку взял и разлил остатки в три пластмассовых стаканчика.
Выпили. Старик зажевал хлебушком, а Шацило и Петухов лишь одинаково потянули носами промозглый октябрьский воздух.
Шацило был на пенсии третий год. Кроме этих двоих, попа-алкоголика и психа, косящего под птичку, ему даже не с кем было выпить да посидеть-поговорить. Он жил одиноко, как телеграфный столб в степи. Но и пенсионером баклуши не бил, а пытался служить народу.
До сих пор его достоинство, самомнение были сильнейшим образом уязвлены. Именно последнее нераскрытое дело о пожаре в театре и о бойне в квартире на Литейном поставило крест на его работе в следственных органах. Вроде бы ничего особенного: и по возрасту Шацило давно в пенсионеры годился, и начальников никогда не устраивал норовом, а «глухарей», папок с нераскрытыми преступлениями, нынче у любого следователя в сейфе лежал не один десяток. Но Шацило считал, что именно этот «глухарь», про Егора и про трех сестер, остался на его совести. И решил про себя, что будет делом чести, последним решительным поступком накануне старческой немощи и маразма раскрыть это преступление. И он начал обрабатывать старика священника.
Бывало, что пытался бесхитростно напоить старика, чтобы за один разговор все и выпытать. Но не получалось: старик напивался и начинал нести мистический вздор. Шацило замечал, что как муха в варенье, сам увязает (старательно все запоминая) в байках, шутках и откровениях старика. Но следователь знал, что подследственные всегда его путают, сбивают с панталыку, и в их россказнях нужно терпеливо, умело отделять зерна правды — собирать все обрывочки, ниточки, лепить воедино, пока вся картина свершившегося злодеяния не станет ясной. Старика Шацило на каком-то этапе личного расследования перестал считать преступником, но все еще допускал, что поп проявил преступную халатность или занимался пособничеством. Замечая, что все сильнее путается и пугается историй про кладбища, ведьм, сглазы, культы и жертвоприношения пятисотлетней давности, Шацило иной раз тоскливо мечтал, что старик поймет, в чем состоит его гражданский долг, и скажет прямо: кто устраивал поджог в ДК, с какими корыстными интересами, кто убил Фелицию, зачем три девки ловили Егора и прочее, и прочее. Парня этого, «колдуна» Егора, он охотно бы скрутил и отволок в свою квартирку для обстоятельного, на измор, допроса. Но старик не говорил, где обитает Егор, видимо, действительно не знал.
Зато этим дождливым вечером, после первой бутылки (а Шацило подливал попу побольше, чем себе и Петухову, хоть и обидно было), старик вдруг сболтнул, что две девки-ведьмы тут и закопаны, в сквере!
— Старичок ты мой, давай показывай, где закопал, — грозно убеждал пенсионер. — Сам посуди: жить надо по закону, по-людски, значит. Я сам проведу эксгумацию и экспертизу. Я ведь в курсе, что старшую сеструху твой Егор убил правильно, меня защищал, служителя закона. Ведь до чего здоровая баба была! Я в нее несколько пуль всадил, а ей хоть бы что... Душит и душит, прямо Распутин в юбке. Ты говоришь, что вторая сеструха сама себя порешила, и если экспертиза это докажет, получится, что твой парень кругом невиновен. А трупы преступных девок окажутся у меня на руках. Распишем ход событий, сочиним обвинение, подошьем все документики и показания, и дело закроют! А иначе Егор так и будет в розыске, будет виноватым, и закон неизбежно привлечет его к ответу. Давай, старичок, спасай парня, и себя от подозрений очистишь полностью...
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});