«Все процветало, все было богато: Кольбер высоко поднял финансы, морское дело, торговлю, промышленность, самую литературу». Ближайшие потомки по причинам, о которых будет речь после, отнеслись враждебно к деятельности Кольбера, но теперь, после спокойного изучения дела, признано, что целию кольберова управления было создать работающий парод; он говорил, что для него нет ничего драгоценнее в государстве человеческого труда.
«Науки служат одним из величайших украшений для государства, и обойтись без них нельзя», — сказал Ришелье; Кольбер не говорил ничего, не призвавши наперед имени знаменитого кардинала: неудивительно поэтому, что Людовик XIV считал науки и литературу вообще одним из величайших украшений для престола. Это украшение не нужно было создавать, как фабрики или флот: таланты были готовы, стоило только приблизить их к престолу, привести в непосредственную зависимость от него пенсиями, ив 1663 году был составлен первый список литераторских пенсий, в который внесено было 34 писателя; Корнель назван первым драматическим поэтом в свете, а Мольер — превосходным комическим поэтом. Король объявил себя покровителем академии и дал право ее членам приветствовать его в торжественных случаях «наравне с парламентом и другими высшими учреждениями». Академия надписей и литературы получила в это время свое начало в виде придворного учреждения: Кольбер образовал подле себя совет из знающих людей, которые должны были сочинять надписи для памятников, медалей, задавать задачи артистам, сочинять планы для празднеств и их описания, наконец, заниматься составлением истории настоящего царствования. В 1666 году основана Академия наук, хотя в этом отношении Англия предупредила, потому что здесь еще в 1662 году основано такое же учреждение, знаменитое Королевское общество. Академия живописи и скульптур, основанная при Мазарини, получила новый устав; академия архитектуры основана в 1671 году. В следующем году устроена обсерватория. Королевские благодеяния не ограничились одними французскими писателями; французские посланники при иностранных дворах должны были доставить своему двору сведения о писателях, пользующихся наибольшим почетом, и одни из них привлечены во Францию предложением выгодных должностей, как знаменитые астрономы голландец Гоюйгенс, итальянец Кассини, датчанин Ремер; другие получили пенсии, некоторые временные подарки, иные пошли в тайные агенты французской дипломатии; данцигский астроном Гевелиус потерял свою библиотеку от пожара: Людовик XIV подарил ему новую, и вот по всей Европе раздались хвалебные гимны в честь французского короля; двенадцать панегириков ему было произнесено в 12 городах итальянских.
Разработка источников французской истории, начатая прежде при Ришелье, получила теперь новое оживление. Стефан Балюз, библиотекарь Кольбера, издает и объясняет множество важных исторических актов; самый замечательный его труд — это сборник законодательных памятников времени франкских королей («Capitularia regum Francorum», 1677); в 1667 году начинается громадная деятельность монаха Мабильона, знаменитого изданием памятников и установлением правил, как поверять достоверность исторических источников. Карл Дюфрен Дюканж в 1678 году издал «Словарь средневековой латыни», необходимый для понимания памятников этого времени, потом издал словарь и средневекового греческого языка. Истории еще нет; для нее только приготавливаются материалы, но некоторые вопросы, особенно раздражающие любопытство, уже начинают исследоваться, и здесь, разумеется, слышен еще только лепет младенчествующей науки, не имеющей средств освободиться от разных посторонних влияний, и прежде всего от ложно понимаемого национального чувства. Начали с вопроса о происхождении народа. Как у нас в России при младенческом состоянии исторической науки национальное чувство никак не позволяло принять ясного свидетельства летописца о скандинавском происхождении варягов-руси и заставляло всеми неправдами толковать это свидетельство в пользу славянского происхождения, так и во Франции в описываемое время исследователи никак не хотели признать франков враждебными немцами, завоевавшими Галлию, но старались доказать, что франки были галльскою колониею, поселившеюся в Германии и потом возвратившеюся в прежнее отечество. Поддержкою Кольбера пользовался и знаменитый Гербело, собравший в лексиконной форме множество исследований по истории и литературе магометанского Востока (Восточная библиотека, Bybliotheque orintale).
Но гораздо сильнее, чем пенсии иностранным и своим литераторам и ученым, гораздо сильнее, чем означенные груды, славе Людовика XIV и распространению французского влияния в Европе содействовало образование французского языка и обогащение его литературными произведениями. В эпоху Возрождения необразовавшийся еще французский язык и молодая народная французская литература должны были подвергнуться сильному напору чуждых элементов; под их влиянием язык быстро изменялся. Монтань говорил о своих опытах: «Я пишу книгу для малого числа людей, для малого числа годов: чтобы сделать ее более долговечною, следовало бы написать ее на языке более твердом. Смотря на беспрерывное изменение, которому подвергался наш язык до сих пор, кто может надеяться, что в настоящем своем виде он продержится еще 50 лет? На моей памяти он изменился наполовину». Такая анархия вызвала потребность в правилах: явилось множество грамматик, рассуждений об орфографии, произношении, происхождении языка. Началась сильная борьба между приверженцами той или другой системы: одни утверждали, что надобно писать, как говорят (tete, onete, oneur), другие требовали удержания прежнего правописания (teste, honneste, honneur); противники не щадили бранных выражений, называли друг друга ослами и кабанами; некоторые предлагали доделать язык, дать ему формы, которых, по их мнению, ему недоставало (например, сравнительную степень: belieur, grandieur, и превосходную: belissime, grandissime). С одной стороны, ученые и учащиеся подчинялись влиянию латыни; с другой стороны, обнаруживал сильное влияние язык итальянский вследствие богатства своей литературы, вследствие первенствующего значения, какое имела Италия в эпоху Возрождения, наконец, вследствие моды, господствовавшей при французском дворе.
Молодая французская литература никла под тяжестью этих двух влияний; бедная крестьяночка, по выражению одного писателя, не знала куда деваться в присутствии знатных, разряженных дам. Но гордость народная не вынесла унижения, патриоты поднялись против чуждых влияний, обезоруживающих язык, началась борьба, и застрельщицей выступила насмешка, сатира. Еще Раблэ подсмеялся над студентом, который искажал свою речь латынью. «Что болтает этот дурак? — говорит Пантагрюель. — Мне кажется, что он кует какой-то дьявольский язык». «Государь, — отвечает ему один из служителей, — этот молодец считает себя великим оратором именно потому, что презирает обыкновенный французский язык». Труднее было насмешке сладить с итальянским влиянием, потому что оно поддерживалось модою, проводилось женщинами, двором; это было влияние живого языка, живой блестящей литературы, высоко развившегося искусства. Когда осьмидесятилетний Леонард да Винчи явился при дворе Франциска I, то восторг французского общества не знал пределов. С прибытием Екатерины Медичи итальянское влияние стало господствующим при дворе и отсюда проникло и в другие слои общества; французская речь самым смешным образом запестрела итальянскими словами, вносимыми в нее без всякой нужды. Но скоро сатира начала бичевать и эту нелепость, причем особенно сильно ратовал Ганри Этьен («Dialogue du francais Italianise»). Эта борьба французской сатиры с итальянским влиянием любопытна для нас еще тем, что напоминает борьбу русской сатиры, борьбу наших Сумароковых,