- Понятное дело, растаскивают, — сказала Люба. — Озверел народ от нищеты, вот и тащит все, что видит.
- Да не скажи... — посмеиваясь, отвечал ей
Федор Иваныч. — Много ли работяга утащит?
А вот начальство машинами кирпич вывозит, и рамы оконные, и двери, и паркет, и обои — ну обнаглели, спасу нет! Раньше бы за такое... не посмотрели бы, что начальник... Под расстрел бы — и дело с концом!
- Всех не перестреляешь, — коротко рассмеялась Люба. — А теперь начальников стало больше, чем работяг.
Робка остановился посреди темной аллеи сквера, не зная, куда идти дальше и что делать. Как остановить Милку от рокового шага, который она решила совершить? Грамоту ей мусора дадут, елки-палки! Медаль на грудь повесят? И посоветоваться не с кем. Кому про такое расскажешь? Разве что к Вениамину Павловичу пойти? А он разговаривать не захочет — книжку потребует. А книжка у Гавроша…
И Робка поплелся к Гаврошу за книгой. Дверь ему открыла пьяная Катерина Ивановна, громко хмыкнула от удивления и пропустила Робку в коридор.
- А ты говорил, Робка с Милкой милуется, а он — вот он! — проговорила Катерина Ивановна, пропуская Робку в душную, накуренную комнату.
Там, как всегда, шумела пьянка. И участники те же — Гаврош, Ишимбай, Валя Черт, Карамор. Правда, рядом с Денисом Петровичем сидел на диване еще один мужик лет сорока с лишним, тощий, с длинным, лошадиным лицом и голубыми навыкате глазами. Денис Петрович пару раз назвал его Лосем, и Робка понял, что это кличка мужика.
- Че тебе тут нужно, а, фраерюга?! — злобно спросил Гаврош, поднимаясь из-за стола. — Че ты сюда шастаешь? Тебя кто звал?
- Ходит, вынюхивает, сука легавая... — пьяновато поддакнул Валька Черт. — Дай ему в глаз, Гаврош! Робка вдруг рванулся к столу и схватил Вальку Черта за грудки, рванул на себя, захрипел:
- Кто сука легавая? Кого я продал?! Кому?! За такие слова я тебя, тварь, на нож поставлю!
Взрыв Робки был настолько неожидан для всех, что стало тихо. Валька Черт молча вырывался из рук Робки, мужик по кличке Лось сказал одобрительно:
- Ты, Валек, за такие слова... доказать нужно…
А если не докажешь, можно и перо в бок схлопотать.
- Резвый малец, — хмыкнул Денис Петрович. — Пришел в дом — и сразу за грудки!
- Ох, Валька, до чего ты противная морда! — скривилась Катерина Ивановна. — Ну всегда, паразит, воду мутит! За что парня обидел?!
- Отпусти его, ты, псина, а то... — Гаврош угрожающе сжал кулаки и шагнул к Робке. Тот оттолкнул от себя Вальку Черта, и Валька пьяным мешком рухнул обратно на стул, задыхаясь:
- Н-ну-у, с-сучара, н-ну-у, я т-тебе с-сделаю…
Гаврош остановился напротив Робки, повторил:
- Че пришел? С Милкой нагулялся, а теперь сюда пришел?
- Мне книга нужна... — ответил Робка. — Историк требует.
- Ах книга-а! — Пьяная улыбка расползлась на лице Гавроша. — Какая книга?
- Какую ты у меня на «Стрелке» почитать взял.
- Когда я у тебя брал?! — продолжал улыбаться Гаврош. — Ты перепутал, Робертино! Это ты Милке книгу дал, а у меня спрашиваешь.
- Дай ему в глаз, Гаврош! — крикнул Валька Черт и стукнул кулаком по столу. А Денис Петрович в это время что-то шептал на ухо Лосю.
До Лося наконец дошел смысл того, что шептал ему Денис Петрович, и он протянул, захлопав белесыми ресницами:
- A-а, вон что... Ну, я те, Денис, скажу: сучка не захочет, кобель не вскочит... А легавым называть не имеет права, законно! Если доказать не может — не моги!
- Ну он еще сопля, как хошь назови... — заржал Денис Петрович. — Поживи с наше, тогда и качай права.
- Кончай, Гаврош, не гони волну... И не держи на меня зла, ей-богу, я ни в чем перед тобой не виноват... — и Робка протянул Гаврошу руку, заглянул в глаза, добавил после паузы: — Я никогда не хотел сделать тебе плохо.
- Не хотел, но сделал, — ухмыльнулся Гаврош, с преувеличенным вниманием глядя на открытую ладонь Робкиной руки.
- Гаврош, дай ему в пятак! — вновь взвизгнул Валька Черт. — Он у тебя бабу увел!
- Заткни хайло! — цыкнул на него Гаврош. — Мам, где книга?
- Какая книга, сынок? — удивилась Катерина
Ивановна.
- Ну эта... про этого…
- «Мартин Иден», — сказал Робка.
- Во, точно! — пьяно качнулся Гаврош. — «Мартин Иден»! А кто Мартин Иден? Ты или я?
- Ты, — ответил Робка.
- Да, я — Мартин Иден, — согласно кивнул Гаврош. — А ты кто? Сказать?
- Скажи... — Робка опустил руку, поняв, что Гаврош ее не пожмет.
- Скажи ему, Гаврош, скажи! — поддакнул Валька Черт.
Ишимбай спал, навалившись грудью на стол и уронив голову на руки, даже всхрапывал сладко.
- Только сначала книжку принеси, — добавил Робка.
Катерина Ивановна покрутила ручку патефона и поставила старую, заезженную пластинку. Поплыла мелодия, сквозь потрескивания запел женский голос:
На позиции девушка-а провожала бойца, Темной ночью простилася на ступеньках крыльца, И пока за туманами видеть мог паренек, На окошке на девичьем все горел огонек. Гаврош, пошатываясь, двинулся в другую комнату и скоро вышел оттуда, держа в руке книжку.
- На! — Гаврош протянул ему «Мартина Идена». — А теперь тебе сказать, кто ты? Сказать?
- Ну скажи... — Робка взял книжку.
- Дешевка... — Гаврош сплюнул на пол и растер ногой.
- От это по-нашему, Витек! — заржал Денис Петрович. — Как он его, а, Лось?!
- Бей в глаз — делай клоуна! — взвизгнул Валька Черт.
Робка повернулся и пошел из комнаты, физически ощущая на спине тяжесть взгляда Гавроша.
- Ты зверюга, Витька! — крикнула Катерина Ивановна. — Че ты на него все набрасываешься, как кобель цепной?! А мне вот Робка ндравится!
- В ж... его поцелуй, если нравится! — сказал
Валька Черт.
- Ты к-кому, падла, такое говоришь? — прорычал Гаврош, и послышался глухой тяжелый удар.
Когда Робка вышел в коридор и обернулся, он увидел лежащего на полу Вальку Черта. Гаврош остервенело бил его ногами. Робка закрыл дверь и побежал по полутемному коридору, выскочил на лестничную площадку.
«Дешевка!» — будто молотом стучало у него в голове. Он бежал по набережной, и в мозгу больно отзывался голос Гавроша: «Дешевка!», а потом раздался голос Милки: «Дешевка!»
Ах, память, драгоценная наша память! Может быть, самая нужная функция мозга. А может быть, и самая ненужная! Прошло много-много лет, а Роберт Семенович часто слышал в бессонной ночи эти голоса, Милки и Гавроша: «Дешевка!» Сколько раз перебирал в памяти самые малые мелочи тех встреч и разговоров. И почему же они такой болезненной занозой засели в сердце? Разве мало было потом горьких утрат и страшных, несправедливых оскорблений? Но все быстро вытиралось из памяти, быстро переставало сдавливать горькой обидой сердце, но вот те два голоса, произнесшие одно и то же слово, звучали в душе с постоянной болью. Может быть, потому, что он никогда об этих встречах с Милкой и Гаврошем никому не рассказывал. НИКОМУ. Ни матери, ни жене, ни детям. Он чувствовал, что будет носить в сердце эту обиду до самой смерти и вместе с ней уйдет в небытие. Он был уже знаменит и богат, и все в жизни складывалось замечательно, удача шла с ним рука об руку, любила жена, росли трое прекрасных детей, но почему же вдруг черным туманом заволакивало душу и он слышал в ночи звонкий девичий крик: «Дешевка!», а следом за ним — хриплый мужской голос отчетливо произносил: «Дешевка!» Что за наваждение?! Что за дурацкая привычка русского человека терзать себя дурными воспоминаниями, со сладостной болью вновь и вновь переживать то, о чем нормальный француз забудет через полмесяца и не вспомнит больше никогда. Выбросит из памяти и сердца, потому что это мешает дальше жить, расшатывает здоровье, вредит психике... А может, это грыз его страх смерти. Какие мрачные и трагичные легенды бытовали в те времена о том, как воры жестоко мстят за предательство, за фискальство и донос. «Легавый!» — это было страшным оскорблением. «А как одному легавому вчера в трамвае все лицо «пиской» разделали? Ужас!» «Писка» — это безопасная бритва, которой вор мог полоснуть по лицу, по глазам — жуть! Хотя на самом деле таких случаев никто не мог и припомнить, чтобы видел лично. Но легенды, одна мрачнее другой, упорно ходили в народе. Так вот какой страх, как мышь, забился в самый темный уголок души! Он-то всему и начало!