говорить-то надо было о многом.
Темучин свалил навзничь меркитов, свалил одним ударом и сейчас нависал грозной тучей над землями тайчиутов. Не надо было гадать — пронесёт ли её ветер над головами тайчиутов или прольётся она тяжким ливнем? Глупому было ясно: будет, будет ливень, и вихри запляшут над степью, ветер ударит и неведомо, кто устоит на ногах в эту непогодь. Да и устоит ли кто-нибудь?
И другое было в головах у сидящих подле очага.
У старых нойонов Алтана, Сача-беки и других, что не поспешили на эту встречу, а, как барсуки, отсиживались в своих куренях, были свои счёты с Темучином и обиды были свои. Им прошлое взгляд застило, и, прежде чем решиться на что-то, надо было развести счёты и обиды. Ну, а молодые — им какое дело до прошлого? Они Темучина не знали. У молодых нет прошлого, но есть будущее, как всегда это бывает только у молодых.
Сача-беки это понимал. Да, видать, понимал это и Алтай. И обоим было страшно подумать, что молодые уйдут к Темучину. Что тогда?
За кошмами юрты послышались удары копыт, голоса, заржал жеребец, и полог юрты откинула сильная рука. У порога, не переступив его, объявился молодой нойон Туху.
— Э-э-э, — сказал сильным, наполненным задором голосом, — что же сидите в полутьме?
Оборотился, крикнул в сгущающуюся темноту вечера:
— Эй, кто там! Дров к очагу нойона!
Ступил через порог, приветствуя хозяина и гостей.
С приездом молодого Туху в юрте ярче запылал очаг, женщины внесли стол с угощениями, бурдюки с архи, и чаши пошли по кругу.
Туху ел жадно, сказав, что скакал с утра и у него крошки не было во рту. И говорил, говорил громко, со смехом и шутками. В его рассказе были и новости с меркитской стороны, и известия из куреня кереитского хана Тагорила, и пересказы разговоров пастухов, видевших своими глазами возвращение туменов Темучина из похода. Отрываясь от бараньей лопатки, Туху раскинул, казалось, во всю ширину юрты руки, воскликнул с воодушевлением:
— Говорят, они гнали три дня стада кобылиц из земли меркитов и ещё три дня отары овец!
Впился жадными белыми и крепкими зубами в мякоть лопатки, хлебнул из чаши шулюн, но, едва проглотив душистое варево, продолжил рассказ:
— Пленных гнали неделю. А уж обоз с добром, — махнул рукой, — никто и арбы счесть не смог.
Сача-беки слушал и морщился. На лбу, меж глаз, вздувалась злая жила.
Алтай прятал лицо в тень.
Отодвинув корытце с мясом и вытерев о гутулы руки, Сача-беки взглянул на молодых Соргана и Аучу, и ему вовсе нехорошо стало. Те слушали бойкого Туху, неотрывно уставившись блестящими глазами. Лица светились интересом.
Туху теперь рассказывал о том, что говорят о самом Темучине. И это ещё больше, чем сообщение о победе над меркитами, встревожило Сача-беки. А говорил Туху только о том, что в земле кереитов стало уже легендами. О необыкновенной удачливости Темучина, о том, что он, как ни один другой воин в степи, владеет луком и мечом, умеет переводить отряды незаметно от врага через реки и, больше того, способен так запутать следы, что их не разгадает и самый опытный охотник.
Наконец, насытившись и отодвинув от себя пустую чашку архи, Туху, с минуту просидев молча, понизил голос, сказал:
— Все говорят, что ему помогают духи.
Оглядел сидящих у очага округлившимися глазами и добавил:
— Он знает тайное слово.
В юрте повисло долгое молчание.
Сача-беки, отведя глаза от Туху и уставившись в огонь, дабы не выдать раздражения, подумал: «Надо что-то сказать. Обязательно сказать такое, что разрушило бы до конца рассказ Туху. Не оставило в нём камня на камне». Мысли заметались — что сказать? Может быть — первым пришло в голову — рассказать, что он знал Темучина ещё сопливым мальчишкой? И тут же отверг эту мысль. Сообразил, что ему ответят со смехом — все-де были мальчишками. Тогда решил сказать, что видел Темучина чёрным рабом с кангой на шее. Но отказался и от этого, понял — тот же Туху скажет: «Ну и что? Это только подтверждает помощь духов. Был чёрным рабом, а сейчас ведёт за собой тумены воинов».
Сача-беки растерялся. И вдруг подумал: всё, что бы он ни сказал, не убедит молодых. Удачливый всегда увлекателен. Это старики могут сомневаться, а юность сомнений не знает. Он, Сача-беки, и нойон Алтай для Туху, Соргана и Аучу — обглоданные кости. Сача-беки протянул руку и — это получилось само собой — взял со стола обгрызенную Туху баранью лопатку. Сжал в пальцах, разглядывая.
Алтай, не поняв его движения, с беспокойством хозяина подвинул ему корытце, полное мяса, но Сача-беки даже не заметил этого. Ему вспомнилась давняя-давняя охота, юрта Есугей-багатура и пир, на который он созвал тогда нойонов тайчиутов. Припомнились сказанные в тот день слова. Шум, гвалт, неразбериха спора. Да, они спорили, быть ли одному хану над всеми нойонами племени или каждому нойону жить вольно по своим законам. Много было криков. Кричал Таргутай-Кирилтух, Алтай возражал Есугей-багатуру... Сача-беки припомнил слова Есугей-багатура: «Коню нужен всадник, чтобы держать поводья». И ещё: «В собачьей стае есть вожак — и в стае даже шелудивый пёс идёт на медведя. Стаю объезжает верхоконный, а одного пса палкой забьёт и слабая старуха». Где теперь Таргутай-Кирилтух? Где Даритай-отчегин? Кричали, кипели злобой, спорили...
Сача-беки взглянул на Туху. Отяжелев от пищи, тот сидел с лоснящимся лицом, улыбался. И улыбались его словам Сорган и Аучу. Глядя на них, Сача-беки подумал: «А эти не спорят... Но уйдут к Темучину. Он для них сила, а молодые обязательно придут к сильному... Обязательно». И Сача-беки понял, что спор с Есугей-багатуром и он, и Таргутай-Кирилтух, и Алтай проиграли. Есугей-багатур победил. Не сам, нет, не сам. Он погиб, но победил сын — Темучин.
8
Хан Тагорил созвал курултай[53].
В степь пришла весна. Снега сошли, и хотя по утрам тонкий ледок одевал лужицы, но то, как он звонко хрустел под гутулами, говорило с ликованием: всё, зима кончилась, будет тепло, и будет вскоре. Пройдёт человек по такому ледку, поутру перешагнув порог юрты, услышит звон и шелест раскалывающихся льдистых пелён, и на весь день поселится в его душе радость. Как иначе — живое живому радуется, а весна — само утверждение жизни. Но да радость в курень хана Тагорила принесла не только весна, а и победа над меркитами. В каждой юрте был