Однажды, перебирая старые свои записи, я нашел описание сна, который мне когда-то приснился. Звонок, я стою в прихожей нашей бывшей квартиры в хрущевской пятиэтажке. Открываю дверь, на пороге передо мной маршал Жуков и кто-то еще, такой же большой и важный. Мы разговариваем о чем-то, я спрашиваю, мне отвечают, и в какой-то момент я начинаю четко осознавать, что и маршал, и этот кто-то — все это одновременно я сам, превратившийся по законам сна (а может, по его беззаконью) сразу в нескольких персонажей; и голоса, которыми они со мной говорят, тоже принадлежат одному человеку — мне.
И замени я в моем сне Жукова на Чапаева или Фурманова, а хрущевку на берег Урал-реки, поменяются лишь имена и картинки. Если я творец своих снов, то волен делать в них, что хочу.
Так же и те, в чьей иллюзии мы пребывали, одевали нас в выдуманные одежды, переносили в нас свои страхи, свои зависть, ненависть и любовь, награждали, миловали, казнили, посылали на Луну и в Сибирь.
Но сны не вечны, и мифы, бывшие для многих реальностью, однажды рухнули.
Общий, единый сон раздробился на великое множество частных. Мир потек. Иллюзия стала наслаиваться на иллюзию, в глазах рябило, жизнь превратилась в калейдоскоп.
Для людей, уверовавших, что былой, придуманный, мир — реальность, это был жестокий удар. Раньше была гарантированная работа, гарантированная зарплата, жизнь расписана, как уроки в школе: 7-го числа — получка, в 20-х числах — аванс, водку продают до семи, летом отпуск — Крым, Кавказ, шашлыки.
И вдруг — ориентиры потеряны, завтрашний полдень темен, даже вечер сегодняшний непонятно что принесет — или какой-нибудь урод-террорист ухнет бомбу в кабину лифта, или сожгут ларек, где ты пристроился торговать штанами.
Чтобы выжить и не сойти с ума, человеку нужно переродиться заново, вырастить новые нервы и другие глаза. Это сложно. Старикам это почти не под силу. Новый человек — человек молодой. И глаза его — это глаза Пелевина. Реальности не существует, есть игра в создание миров, есть красная глина воображения, из которой лепишь всё что угодно, заполняя пустоту мира.
Вот разгадка его загадки: Пелевин — знамя нового поколения. Новое поколение нашло в нем свои глаза. Он — мессия, провозвестник новой религии — религии Пустоты. Он пишет из книги в книгу один священный для нового человека текст — Евангелие Пустоты. Он уже при жизни оброс легендами одна страннее другой, и многие сомневаются, есть ли в действительности такой человек — Пелевин. Может быть, сам он такая же иллюзия, как и те, в которые нас погружали когда-то? Может быть. Все может быть в мире, который не существует реально.
Первая русская революция 1905–1907 гг.
Повсюду, согнувшись, шныряют люди с мешками, свертками. Какие-то мышино-юркие, в платках женщины, с одутлыми, картофельными лицами оборванцы. И все это озирается по сторонам, прячется за углы, ныряет, как ящерицы, в темные проходы…
У пакгаузов — нестройный, разорванный гул. Нет-нет да и грохнет, рухнет что-то, поднимется туча пыли. Откуда-то взялись топоры, ломы. Рубят столбы, летит крыша, а те, которые около, — даже не посторонятся: с гиком бросаются в склады, роются, выискивают, отнимают. Кого-то убило крышей. Убило — ну что ж…
Так описывает события первых дней революции 1905 года Евгений Замятин в рассказе «Три дня»: как это делалось в Одессе.
Интеллигенция, особенно творческая, в том числе и процитированный Замятин, восприняли революцию с воодушевлением. Блок в Петербурге ходил по Невскому с красным флагом. Вчерашние противники, социалисты и либералы, верующие и безбожники, Максим Горький и Мережковский, всю ночь перед расстрелом мирной рабочей демонстрации на Дворцовой площади провели вместе, чувствуя свою ответственность за предстоящие события. Дальше ко многим пришло разочарование. Это хорошо видно по замятинскому отрывку. Восставший броненосец «Потемкин» в конце рассказа, по слухам, ушел в Румынию. Победила не революция, а та жадная обывательская толпа, грабившая пакгаузы одесского порта.
«Эта революция явилась генеральной репетицией, без которой победа Октябрьской революции 1917 г. была бы невозможна», — так писалось в учебниках по истории прошлых лет. Действительно, это факт. Как и факт то, что поэт Маяковский, пустил себе пулю в голову, разочарованный тем, чем Октябрьская революция завершилась. Любовная лодка разбилась о быт… Так и красный революционный конь выдохся, забитый кнутами, и был пущен на дешевое мясо для обывателей.
Петр Великий
В истории России до Петра власть фактически была самоцелью, все и вся служили царю, наместнику Бога на земле, царь же лишь осенял народ своей благословляющей дланью.
Петр первый предъявил к себе самому, как царствующей особе, требования государственные.
Обязанности царя, по его словам, сводятся к двум основным делам: первое — к распорядку, внутреннему благоустройству государства; и второе — к обороне, внешней безопасности государства. И самодержавие — лишь средство достижения этих двух целей.
Об этом говорят многочисленные слова Петра, сказанные им по различным поводам.
Так, во время празднования победы по случаю взятия Нарвы в 1704 году Петр говорил царевичу Алексею: «Ты должен любить все, что служит ко благу и чести отечества, не щадить трудов для общего блага; а если советы мои разнесет ветер — я не признаю тебя своим сыном».
Однажды Петр, сажая в землю желуди вдоль петергофской дороги, чтобы когда-нибудь из них поднялись дубы, материал для корабельного строительства, заметил улыбку на устах какого-то знатного господина. Император сказал ему: «Глупый человек, ты думаешь, не дожить мне до матерых дубов? Да я ведь не для себя тружусь, а для будущей пользы государства».
Это — слова, но подтвержденные делами слова.
«Царь-плотник», так презрительно называли его за глаза недоброжелатели. Петр не брезговал быть и плотником, и строителем, и военным. Вникая во все, он лучше видел государственные проблемы, умел различить выход из затруднительных ситуаций и надежнее приходил к победам.
Любые частные интересы он не воспринимал в отрыве от дел государственных. Отсюда его строгая, граничащая с жестокостью позиция по отношению к проворовавшимся чиновникам. Петр вообще не понимал, как это человек может замыкаться в домашнем кругу и не уставать от безделья. «Что вы делаете дома? — спрашивал он иногда окружающих. — Я не знаю, как без дела дома быть».
Он и окружил себя поэтому созвездием людей дела, независимо от их звания и происхождения, а только исключительно в силу их деловых качеств. Так, генерал-полицмейстером новой столицы стал Девиер, начинавший юнгой на португальском корабле. Генерал-прокурор Сената Ягужинский пас в Литве свиней. Вице-канцлер Шафиров торговал в лавке. Остерман был сыном вестфальского пастора. Меншиков, по легенде, мальчиком торговал в Москве пирогами. И так далее.
И, заметьте, знаменитый афоризм Тютчева: «Россия до Петра — это сплошная панихида, а после Петра — сплошное уголовное дело», — исключает из себя фигуру самого императора.
Это было «до», а то — «после».
И это не потому, что Петр вне насилия и жестокости. Он над этим, как ангел на шпиле Петропавловского собора, благословляющий столицу империи на великие помыслы и дела.
«Песнослов» Н. Клюева
Клюев спешно одергивает у зеркала в распорядительской поддевку и поправляет пятна румян на щеках. Глаза его густо, как у балерины, подведены. Морщинки вокруг умных, холодных глаз сами собой расплываются в деланную сладкую, глуповатую улыбочку.
— Николай Васильевич, скорей!..
— Идуу… — отвечает он нараспев и истово крестится. — Идуу… только что-то боязно, братишечка… — Ничуть ему не «боязно» — Клюев человек бывалый и знает себе цену. Это он просто входит в роль «мужичка-простачка».
Потом степенно выплывает, степенно раскланивается «честному народу» и начинает истово, на о:
Ах ты, птица, птица райская,Дребезда золотоперая…
Так ехидный Георгий Иванов описывает один из открытых поэтических вечеров «народной школы» Сергея Городецкого.
Искажает, конечно, перевирает, но какой же мемуарист не без этого. Взять хотя бы отчество Клюева, которое не Васильевич, а Алексеевич. Эту, впрочем, трансформацию a la Гоголь автор воспоминаний делает, кажется, для прикола.
Далее в своих мемуарах Г. Иванов рассказывает о том, как Клюев, только что приехавший в Петербург, пригласил будущего мемуариста в «клетушку-комнатушку», которую тот снял на Морской.
Клетушка оказалась номером «Отель де Франс», с цельным ковром и широкой турецкой тахтой. Клюев сидел на тахте, при воротничке и галстуке, и читал Гейне в подлиннике.