В один такой вечер Андрей стоял у самодельного токарного станка и вытачивал резьбу на длинном токарном валике. Резец повизгивал и вздрагивал. Горячие стружки сыпались дождем, обжигая руки, стуча по стеклам защитных очков. Дровяной сарай, превращенный в мастерскую, ходуном ходил. Гул электрического мотора, шлепанье сшитого кое–как приводного ремня раздавались далеко вокруг. Соседки частенько поглядывали в сторону «мастерской» и злословили: «Слышь, Самарин–сын стучит». Другая скажет: «Барышник, что ли?.. Странный, ей–богу».
Громыхнув ведерком, по усадьбе прошел отец. Он даже и в зимние дни находил дела на огороде, то подгребет снег к стволам яблонь, то рыхлит землю под деревьями. Работает не торопясь. Постучит мотыгой и дальше пойдет. Слушает старик, как в сарае тарахтит станок да как его родной металлургический завод «трясет» землю. Старик часто прислушивался к голосу завода, он различал шум доменных печей, рев мартенов, глухие удары обжимных валков слябинга. Все слышит, все понимает старый плавильщик стали. А сын его тем временем оттачивает деталь. И думает свою невеселую думу. Его мысленному взору нет–нет да явится сцена: вдруг засияют огни, зазвенит песня: «Возможно, возможно, конечно, возможно…».
Присядет тогда Самарин на старый диван, закручинится. С какой–то свежезеленой, до боли ощутимой подробностью вспомнятся ему встречи с Марией. И защемит сердце, займется оно тоскою… Да, не каждого заметит Мария. Имей же гордость не любить того, кто не любит тебя.
Но нет, не находит в себе таких сил Андрей!.. Кажется, он любит Марию пуще прежнего. Но, нелюбимый, он и живет теперь без интереса. Диплом он закончил — считай, институт позади, свалилась забота как гора с плеч. Пивень прислал официальное приглашение к нему в лабораторию, но вакансия открывается с нового года — до того времени придется проводить дни в отчем доме и в мастерской. Тут и книги, и письменный стол, и диван. Иной раз Андрей включит самодельную электрическую печь, упадет на диван, забудется. А если сон не приходит, читает Бунина. Полюбился ему этот писатель. В одном его рассказе Андрей прочитал: «И в одиночестве медленно испила Наташка первую горько–сладкую отраву неразделенной любви…» И теперь слова эти сверлят мозг.
На верстаке, в пыли и металлических стружках, лежала газета с фельетоном о Каирове. По первости, как он только прочитал фельетон, загорелся желанием докончить дело с авторством книги, примерно наказать Каирова, но потом один за другим стали возникать обезоруживающие вопросы: кто поверит? да и вообще, как это можно лишить Каирова авторства, когда фамилия его уже обозначена на книге?..
Бросил он мысли об авторстве и больше к ним не возвращался. Напрасно и Пивень старался поселить в нем дух активной деятельности — не умел Самарин и не знал, как надо бороться, да и не туда были направлены его мысли.
Андрей прикрепил два электрических проводника к металлической пластинке, включил ток. Он испытывал пластинку на сопротивление. Крутил ручку реостата. Пластинка накалилась докрасна… Вот она стала белой. Стрелка вольтметра поднималась. Вдруг пластинка вспыхнула огненно–белым языком. Стрелка упала вниз. Андрей, задумавшись, не заметил, какого предела она достигла.
Опыт надо было повторять сначала.
В этот раз он до вечера задержался в сарае и не пошёл в комнату, где работал Святополк Юрьевич, а прошел к себе, стал раздеваться. И тут почувствовал резкую боль в области сердца. Прилег на кровать и, стиснув зубы, лежал минуту или две. Потом боль отступила. Она схлынула разом, будто из сердца вынули гвоздь. Полной грудью Андрей вдохнул воздух и поднялся с кровати.
Немного успокоившись и придя в себя, Самарин пошёл к отцу. Старик сидел в полутьме и пыхал папироской.
— Ты чего, Андрюх?
— Так, нездоровится.
— Работаешь много — отдохнул бы. А я и не делаю ничего, а все косточки ноют. И по ночам спать не дают. Стар я уже, сынок, скоро на покой.
— Кости и у молодых к непогоде ноют, — пытался успокоить отца Андрей.
— У меня, сынок, и сердце болит. Давно уж.
— Ну как давно? Когда ты впервые почувствовал?
— Не помню, когда меня первый раз прихватило.
Годов эдак двадцать прошло. Сидел я на лавочке, с бабами калякал, а оно как тиснет. Света не взвидел! Думал, конец, богу душу отдам.
Самарин повеселел. Двадцать лет прошло!..
— А отчего оно, сердце, болит?
— Мало ли причин для него! Переутомишься, на воздухе не бываешь — вот и причины! А все больше от волнений разных.
— Лечиться, надо, отец. Поезжай на курорт, в санаторий.
— Будто не бываю на них, на курортах! Нет, сынок, если уже безглазая заносит косу — удар не отведешь.
Сидели молча.
Вышел из кухни с письмом в руке Хапров. На впалых стариковских щеках его светился румянец, в зелено–серых глазах поблескивали зайчики.
— Радость у меня, друзья! — потрясал он конвертом. — Письмо из Ленинграда получил, «Русскую масленицу» музей покупает.
— Что это, «Русская масленица»? — спросил Андрей.
— Полотно у меня есть такое. В Англии писал. Десять лет трудился. В нем — вся боль души и любовь к России. Теперь в музее будет… на видном месте. Как хотите, но мне это приятно. Горжусь!.. Горжусь, господа!..
Он так и сказал: «Господа!..» И распрямил грудь, откинул назад голову. Вышло у него это непроизвольно, незаметно для себя и других — естественно и просто. И Андрей понял: Святополк Юрьевич сообщил им очень важную в своей жизни новость. Конечно же, создавая картину, он думал о её судьбе, мечтал о завидной доле. И доля эта пришла — явилась, как желанная награда за труд, признание таланта и благих намерений.
«Вот если бы и моя машина пошла в серию, была бы внедрена повсюду», — подумал Андрей.
Подошел к Хапрову, сказал:
— Поздравляю вас, Святополк Юрьевич.
— Да, я очень рад. Очень. Особенно тому обстоятельству, что признание нашла «Русская масленица» — сюжет глубоконародный, национальный. Это моя победа, господа… Победа!.. Сегодня — на нашей улице праздник! И уж будьте спокойны: мы сумеем отметить это.
Илья Амвросьевич тоже подошел к Хапрову, пожал ему руку, сказал:
— Значит, Юрьевич, хорошо ты нарисовал картину, коль её в музей приняли. Поздравляю тебя душевно, поздравляю. И назвал ты её хорошо — «масленица». По–русски назвал, по–христиански. Позволь тебе руку пожать, Юрьевич…
Старик уважал Хапрова за почтительное отношение к старине.
Просияв глазами, Илья Амвросьевич добавил:
— Были времена, Юрьевич, блюли русские люди празднички.
— Мы в Англии, стране туманной, ни один праздник не пропускали. А масленица придет — всю неделю пировали. Понедельник — встреча, вторник — заигрыши, среда — лакомства, четверг — уж не помню, как назывался, пятница — тещины вечерки… Отец, царство ему небесное, бывало, говорил: «Масленица — объедуха, деньги приберуха». Но картину я, конечно, рисовал с русской масленицы. Я и доныне в подробностях помню, как в деревне мы её встречали.