Пока они отдыхали, на пыльной дороге показалась большая золоченая карета в окружении множества телохранителей. Карета направлялась в знаменитый город Аквилею на берегу Адриатического моря. Она поравнялась с прижавшимися друг к другу детьми. В карете сидел привлекательный, чисто выбритый мужчина; на его пальцах сверкали золотые кольца с печатками. Он немного посмотрел на них, и по его лицу медленно расплылась улыбка. Пелагия улыбнулась ему в ответ, и тут у нее начался очередной приступ кашля. Мужчина прикоснулся пальцем к губам и стал из кареты задавать детям вопросы. Сначала оба мальчика вели себя настороженно и подозрительно, желая только, чтобы он оставил их в покое. Но немного погодя он сумел завоевать их доверие, и даже Аттила, всегда очень чувствительный к опасности, попался на удочку. Возможно, его чувства притупились от голода и усталости. Через несколько минут всех троих усадили верхом на лошадей позади кареты и повезли в Аквилею вместе с богатым мужчиной и его кортежем.
Немногие богатые люди, очень немногие, отнесутся снисходительно к троице измученных странствиями маленьких беспризорников, не очень приятно пахнущих и грубых в манерах и поведении. Но большинство таких людей, неожиданно охваченных щедростью, которой до сих пор совершенно не проявляли, прячут под великодушной маской филантропа совсем другие, куда менее привлекательные мотивы.
Так произошло и с этим мужчиной, богатейшим гражданином Аквилеи, купцом, торгующим всем на свете — от коней до кораблей, от корицы до шелков, от перца до папируса и ароматизированных восковых свечей. Наверное, удивительно, если учитывать то, что произошло позже в тот день и в ту ночь в его личных банях на вилле в Аквилее, которую у всех входов охраняли высокооплачиваемые телохранители с бесстрастными лицами; удивительно, учитывая то, что он называл своими «Тибрскими спектаклями», в которых, угрожая кинжалом, заставили участвовать троих детей — чтобы он мог урчать от наслаждения; удивительно, говорю я, что этот добрый гражданин был еще и семейным человеком.
И действительно, он был главой paterfamilias Нериани, клана, который много поколений главенствует в области финансов и политики этого богатого торгового города на Адриатике — и будет главенствовать до тех пор, пока смерч с востока не ворвется в Аквилею с наказанием настолько ужасным, что ни один город в истории не подвергался подобному.
Никто не понял причин столь жестокого наказания, карфагенского в своей завершенности. Возможно, те, кого оно озадачило, поняли бы все лучше, доведись им увидеть, как этот богатый торговец по дороге в Аквилею взял и свою карету двух нищих мальчиков-бродяжек и одну маленькую девочку, убаюкав их обещаниями, успокоив засахаренными фруктами и небольшими кубками подслащенного медом вина…
После Аквилеи связанных, с завязанными глазами детей глубокой ночью вывезли из города и бросили в нескольких милях от него, у заброшенной сельской дороги. Там их и оставили умирать — потому что совершенно невероятно, чтобы эти трое нашли в себе волю и силы ползти вдоль этой дороги до тех пор, пока не наткнулись на камень, достаточно острый, чтобы перепилить шнуры, врезавшиеся в запястья. Но они нашли и волю, и силы — потому что старший люто понукал их. Освободившись, они, спотыкаясь, долго шли в беззвездной тьме, и в конце концов вместе упали в полуразрушенном свинарнике, и там смотрели сны — или кошмары — до самого рассвета.
Никто из них не разговаривал ни той ночью, ни на следующий день. Никто из них никогда больше не упоминал Аквилею. Орест и Пелагия с трудом дотащились до тропы; ведущей на север, до прохладного, чистого воздуха с гор, дувшего на равнинах По. Там они нашли кристально-чистый ручей, чтобы умыться. Но Аттила посмотрел на свои запястья, на кровь, все еще сочившуюся из разорванной и поруганной кожи там, где в нее врезались льняные веревки. Потом обернулся и посмотрел назад, на Аквилею, вольно раскинувшуюся под ярким зимним солнцем: Невеста Моря, Царица Адриатики. И запечатлел в своем сердце клятву: однажды он вернется, и его возвращение станет кошмаром для этого города. Его сердце стало твердым, как камень. Однажды…
Мальчики со временем оправились, во всяком случае, телесно. Но Пелагия — нет.
Они достигли подножья Юлианских Альп. В тот день они умывались в ледяном, но чистом горном потоке. Холодной, морозной ночью Аттилу разбудил раздирающий кашель Пелагии. Орест уже сидел рядом с ней с искаженным от тревоги лицом.
— Ей здесь слишком холодно, — сказал он. — Все дело в ее легких. Нам нужно укрытие.
— Может быть, завтра ночью, — ответил Аттила. — В долине на многие мили не видно ни огонька. Никаких шансов.
Орест смотрел, как кашляет, и задыхается его сестра. Немного погодя он взял свое одеяло и укрыл ее. Потом свернулся рядом с ней калачиком и закрыл глаза, дрожа от холода.
Аттила смотрел дольше. Потом взял свое одеяло, подошел к ней и тоже укрыл ее, а сам лег с другой стороны, дрожа от холода.
Иногда ночами им удавалось вымолить разрешение переночевать под крышей, или подозрительные сельские жители позволяли им поспать хотя бы в амбаре, а на заре приносили туда миску с овощной похлебкой. Иногда Пелагии вроде бы становилось лучше. А иногда нет. Как-то утром она проснулась и закашлялась так сильно, что изо рта вылетали сгустки крови, закапавшие ей руки, и она от страха разрыдалась. Брат баюкал ее на груди и обещал, что скоро ей станет лучше. Когда придет весна и тепло, ей обязательно станет лучше. Виновата просто холодная зима. Она посмотрела на него своими огромными сиротскими глазами и ничего не сказала.
Вскоре после этого Аттила проснулся на рассвете и увидел, что Орест сидит рядом с сестрой, подтянув колени к груди и крепко обхватив их руками. Аттила окликнул его, но Орест не шелохнулся.
Аттила окликнул еще раз, и греческий мальчик-раб поднял лицо, залитое слезами.
Они, как смогли, вырыли неглубокую яму и завернули Пелагию в одеяло. Они нашли побеги рябины и утесника и усыпали ее ими, и положили вокруг ее милой головки руту и красные ягоды брионии, и засыпали ее землей. Орест неудержимо всхлипывал. Аттила пошел в лес и отыскал плоский кусок бересты. Он отдал его и свой карманный нож Оресту, а сам снова отошел.
Через несколько минут мальчик-раб был готов идти дальше. Аттила подошел к печальной, маленькой могиле и прочитал написанное на коре: «Пелагия, горячо любимая, теперь спит вместе с родителями».
Аттила показал Оресту другой кусок бересты, на котором он старательно сделал резьбу острием своего меча. В углу угадывались грубые очертания медведя, а под ним была написана старая эпитафия юной девочке-рабыне. Когда-то педагог-грек заставил Аттилу выучить ее наизусть, и теперь эти простые, рвущие сердце слова вспомнились ему: