Читать интересную книгу Дона Флор и ее два мужа - Жоржи Амаду

Ее разбудили аплодисменты, дона Флор тоже захлопала, улыбнулась мужу и послала ему воздушный поцелуй. Заседание окончилось. Отмучавшиеся наконец женщины подошли друг к другу, чтобы проститься.

— Доктор Теодоро был просто великолепен… — заявила дона Себастьяна. Как она узнала об этом, если все время спала?

— У доктора Эмилио блестящий ум! — восклицала дона Паула, повторяя то, что слышала на предыдущих собраниях. — А доктор Теодоро эрудит, каких мало!

Спускаясь по лестнице под руку с мужем, дона Флор сказала:

— Все тебя хвалят, Теодоро. Отовсюду только и слышишь восторженные отзывы. Всем очень понравилось твое выступление.

Доктор Теодоро скромно улыбнулся.

— Коллеги слишком добры ко мне… Впрочем, может быть, я и сказал что-нибудь полезное… Как ты думаешь?

Дона Флор сжала честную руку своего ученого мужа.

— Ты был великолепен! Правда, я не все поняла, но все равно мне понравилось. Мне очень приятно, когда тебя хвалят…

Она чуть не сказала: «Я недостойна тебя, Теодоро», — но фармацевт, знавший греческий и латынь, скорее всего не понял бы ее.

5

Если мир фармакологии был для доны Флор неожиданным открытием, то загадочный и чарующий мир музыкантов-любителей, куда ей удалось проникнуть с помощью мужнина фагота, ее потряс.

Собрания этого изысканного общества почтенных господ с положением и университетскими дипломами, богатых торговцев и промышленников (исключение составлял приказчик Урбано, игравший на скрипке) напоминали тайные радения сектантов. «Этот возвышенный мир музыки и неземных звуков имеет своих богов и кумиров, своих верующих и своего пророка — вдохновенного композитора и дирижера Аженора Гомеса», — писал Флавио Коста, пробовавший свое перо на страницах «О ложиста модерно», которая принадлежала Насифе, безвозмездно обучающему молодежь журналистскому ремеслу. Репортаж о музыкантах-любителях занял всю последнюю страницу газеты; в центре был помещен снимок оркестра в полном, составе в саду особняка Адриано Пиреса, которому на другой день после выхода номера нанес визит сам Насифе. Он явился потолковать с хозяином о бесчисленных трудностях, неизбежно подстерегающих серьезные издания вроде его газеты. Вряд ли они могли бы существовать, если бы не поддержка людей со щедрым сердцем и толстым бумажником, понимающих затруднения прессы.

Редактор показал номер с репортажем, сообщив, что автор его умный и талантливый юноша, но платить ему приходится дорого, и миллионер раскошелился, когда увидел себя с виолончелью среди музыкантов любительского оркестра.

Из мира фармакологии, жаропонижающих лекарств, ступок, шпателей для приготовления пилюль, фарфоровых банок с кислотами, ядами, ртутью и йодом дона Флор попала в мир трелей пиццикато, паван и гавотов, волшебных звуков виолончелей, гобоев, скрипок, кларнетов, флейт, тромбонов, ударных инструментов и рояля. Из общества доны Себастьяны, доны Паулы, доны Риты и ненасытной пожирательницы сердец Неузы она попала в общество элегантных светских дам. Банкир Селестино, вынужденный слушать эти концерты — а ведь многие представляют себе жизнь банкиров сплошным раем, — прежде и не подозревал, как они скучны и утомительны.

— Играют они плохо, но каждый из этих маньяков стоит миллионы, — обычно говорил он.

По субботним вечерам почтенные господа превращались в беззаботных детей, забывая обо всех делах и даже о своем постоянном желании заработать побыстрее и побольше. Забывали они и о социальных различиях: богатый торговец не гнушался инженера, получающего скудное жалованье, знаменитый хирург — скромного фармацевта, владелец восьми магазинов — приказчика из мелочной лавчонки.

Элегантные дамы принимали у себя жен музыкантов, нисколько не интересуясь их состоянием и происхождением, и были одинаково радушны ко всем, в том числе и к Марикоте, которая упорно твердила, что никакая она не дона, а просто сиа[34] Марикота, вот и все!

Впрочем, сиа Марикота очень редко ходила в гости, поскольку у нее не было туалетов и она не умела поддерживать светскую беседу с этой «паршивой знатью», как она говорила своим соседкам по улице Лапинья.

— Чего я там не видела? Вечно они толкуют о каких-то балах, приемах, завтраках и обедах… Я же как вспомню здешних ребятишек, которые никогда досыта не наедались, так меня от их обжорства тошнить начинает… А если они не говорят о еде, то рассказывают, кто с кем путается. Можно подумать, что эти великосветские дамы только и знают, что обжираться да валяться в постели…

Возмущенная дона Марикота, вернее сиа Марикота, не скупилась на выражения:

— А сами разодеты в шелка… Пусть катятся подальше со своими гнусностями, как-нибудь обойдусь без них… Урбано ходит туда потому, что не может жить без репетиций… Будь моя воля, я бы запретила ему ходить к этим богачам, пусть бы играл здесь в баре сеу Биэ, с Манэ Сапо или сеу Бебе-э-Коспе. — И она в отчаянии разводила руками. — Но что я могу поделать?!.. Жаль беднягу…

Она так часто называла его беднягой, что за сеу Урбано укрепилось это прозвище. Манэ Сапо отлично играл на свирели, а сеу Бебе-э-Коспе — на старой гармони: оба они по воскресным дням исполняли песенки и пили кашасу в баре сеу Биэ, где встречались сливки окрестных переулков. Сеу Урбано тоже играл там, срывая аплодисменты, хотя местная публика отдавала предпочтение свирели и гармони. Сиа Марикота, ничего не смыслившая в музыке, ворчала всякий раз, когда ей приходилось гладить перед репетицией единственный синий костюм мужа, уже довольно старый.

— Если они не могут без него обойтись, хотя бы оплачивали гладильщицу… Бедняку от этого оркестра одни убытки и никакого прока…

Марикота не понимала, что музыка приносит ее мужу покой, позволяет забыть об остром языке жены, ее бородавках и запахе чеснока, неотделимом от Марикоты; на репетициях, разучивая ту или иную вещь, Бедняга Урбано отдыхал, впрочем как и остальные оркестранты, именитые и богатые. Пускай одни важничали, другие держались просто, однако каждый узнавал на репетициях подлинную радость и вдохновение, перед которым отступала жалкая обыденность.

Доктор Венсеслау Вейга, известный хирург, улыбался после первых аккордов и первого бокала пива. Вся усталость, накопившаяся за неделю, проведенную в операционном зале, где он боролся за жизнь больных, иногда и тщетно, исчезала, едва раздавались мелодичные звуки скрипки.

Доктор Пиньо Педрейра, холостяк и мизантроп, забывал об одиночестве под звуки флейты, воскрешая в памяти свою первую любовь и золотистые коварные глаза. Адриано Пирес, миллионер, банкир, директор многих фирм и предприятий, комендадор святейшего папы, скромно стоял у могучей виолончели, вознаграждая себя за неудавшиеся честолюбивые замыслы, жестокие удары судьбы, отчаянную борьбу с заказчиками, конкурентами, служащими, забыв о жажде обогащения, страхах перед ворами, о жене — надоевшей до тошноты доне Имакуладе Тавейрос Пирес. Он добродушно улыбнулся нищему приказчику, недосягаемый для сиятельной доны Имакулады, а тот улыбался ему, недосягаемый для сии Марикоты.

Дона Имакулада редко посещала репетиции, разумеется по совсем иным причинам, нежели дона Марикота. Просто у нее не хватало на это времени, ибо жизнь ее была расписана по часам: на этой даме лежало множество светских обязанностей. К тому же она не выносила этих репетиций, когда одно и то же место, одна и та же вещь повторяются до бесконечности.

А сеу Адриано, если не видел перед собой угреватой физиономии жены, покрытой толстым слоем крема, ее увешанного драгоценностями дряблого бюста, ее паршивого лорнета, совершенно забывал о существовании доны Имакулады. Как, впрочем, и о своих дочерях, занятых только нарядами и балами, и зятьях, никчемных бездельниках, которые проматывали его деньги, заработанные потом и кровью. На репетициях банкир отдыхал от своих миллионов, финансовых махинаций, пустоты и эгоизма окружавших его людей. У виолончели он забывал обо всем. Здесь сеу Урбано и он были равны, как, по существу, были равны благородная дона Имакулада и нищая сиа Марикота…

Оркестранты неизменно собирались по субботам, чтобы насладиться музыкой и пивом, забыть о делах и неприятностях. Хозяйка дома в середине вечера предлагала гостям обильный ужин; кроме музыкантов, обязательно приходили кое-кто из жен, друзей и поклонников. Сеу Зе Сампайо, вернувшийся однажды с такой субботней репетиции, на которой побывал, вняв настойчивым просьбам фармацевта, заявил, что там каждый может найти себе занятие по вкусу. Первое время дона Флор держалась в этом обществе несколько чопорно, однако радушие и гостеприимство покорили ее, и она заблистала там своей красотой. Утонченная, интеллектуальная музыка — впрочем, с последним, как выяснится потом, дона Гиза не согласилась, — пробуждающая самые высокие чувства, стирала все материальные и социальные различия, объединяя оркестрантов в братство «Сыновья Орфея». Здесь все называли друг друга по имени, а дамы просили у доны Флор кулинарных советов. Правда, иной раз она чувствовала себя лишней, если разговор заходил на светские темы, далекие ей, поскольку она не любила бриджа и не была членом ни одного клуба. В такие минуты дона Флор искала глазами мужа, игравшего на фаготе, и улыбалась ему: непонятная ей беседа нисколько ее не тяготила.