Читать интересную книгу Престижное удовольствие. Социально-философские интерпретации «сериального взрыва» - Александр Владимирович Павлов

настолько, что в нем просыпается ненависть к людям, и в конце концов вина в гибели экипажа космического судна лежит именно на нем. «Прометей» – не только приквел, но и вольный ремейк «Чужого», как и «Чужой: завет». Тем интереснее поведение андроида Эша. Если взглянуть на фигуру Эша в контексте всех последующих фильмов Ридли Скотта, посвященных Чужому (и даже в какой-то степени дилогии «Бегущий по лезвию»), то мы увидим любопытную картину.

Фактически Эш – первый из роботов-революционеров, но с точки зрения развития логики вселенной «Чужого» – последний. В этом смысле если Дэвид является особенным роботом, отличающимся от всех остальных, то анроид Эш – рядовой робот, каких отправляют на обычных грузовых суднах, при этом скрывая от команды то, что с ними находится андроид. Таким образом, в финале условной трилогии («Прометей»/«Чужой: завет»/ «Чужой») роботы уже все способны ненавидеть и презирать людей. Отсюда их мотивация к восстанию против людей – ненависть ко всему человеческому. В последней части этой главы я подробно расскажу о революционном потенциале Эша, но сперва обратимся к современной ситуации, связанной с боязнью робототехники.

Технологический гуру и футуролог Рэй Курцвейл, который также занимает пост технического директора компании Google, регулярно дает прогнозы на ближайшее будущее. В 2016 году он в очередной раз предсказал, что ожидает человечество. Но если раньше он старался не делать макропрогнозов и давать точные предсказания, ограничиваясь десятилетиями, то в этот раз спрогнозировал развитие техники вплоть до 2099 года. Среди его предсказаний наибольший интерес представляют следующие: «2027-й – персональный робот, способный на полностью автономные сложные действия, станет такой же привычной вещью, как холодильник или кофеварка»; «2029-й – компьютер сможет пройти тест Тьюринга, доказывая наличие у него разума в человеческом понимании этого слова. Это будет достигнуто благодаря компьютерной симуляции человеческого мозга»; «2038-м – появление роботизированных людей, продуктов трансгуманистичных технологий. Они будут оборудованы дополнительным интеллектом»; «2044-м – небиологический интеллект станет в миллиарды раз более разумным, чем биологический»[112]. Таким образом, если прислушиваться к предсказаниям Курцвейла, можно сказать, что уже очень скоро робототехника будет внедрена в социальную повседневную жизнь.

При этом то, что появление роботов, киборгов и искусственного интеллекта чревато большими опасностями, знают практически все, кто хотя бы поверхностно знаком с современной популярной культурой. Так, уже в оригинальном «Терминаторе» зрителям рассказали о машинах, которые «мечтают убить всех человеков», как выражался Бендер, один из самых знаменитых в поп-культуре роботов, один из главных героев мультипликационного сериала «Футурама». Выходит, что, с одной стороны, люди фантазируют о благой жизни в будущем рука об руку с роботами, которые эту жизнь всем облегчат и улучшат, а с другой – невероятно этих роботов боятся. Таким образом, фантазии не тему техники позволяют нам обратиться к опасностям «восстания машин», которое, если довериться прогнозу Курцвейла, можно ожидать уже в середине этого века. Однако самое любопытное в том, что ранее агрессию роботов не пытались помыслить в оптике революционного восстания (даже в оригинальном «Мире Дикого Запада» это всего лишь техническая неудача, которая, впрочем, привела к печальным последствиям), что очень симптоматично. В этом смысле революция остается в плену традиционных социальных теорий, которые хотя и работают с будущим, но все же не совсем с тем, о котором идет речь, что, кстати, говорит об ограниченном эвристическом потенциале этих теорий. И тогда основной вопрос этого очерка заключается в том, можем ли мы говорить о восстании андроидов как о революции.

Начнем с того, что сегодня роботы или киборги стали одной из самых популярных тем, которые эксплуатируют кинематографисты. Точнее, разумеется, не только кинематографисты, но в кино – как наиболее массовом из искусств – киборги и роботы находят наибольшую популярность, так как кинематограф служит проводником в жизнь многих идей, до поры до времени остававшихся относительно неизвестными. Более того, по тому, насколько часто в кино обращаются к той или иной теме, можно судить о ее, этой темы, востребованности. В этом смысле проблема роботов и киборгов говорит нам кое-что о современной культуре и даже о развитии современных цивилизаций. Например, сколько мы можем назвать отечественных фильмов, в которых бы поднималась проблема искусственного интеллекта или обсуждалась проблема разграничения человеческого и не-человеческого? Речь не о старой фантастике, в которой роботы бороздят просторы космоса вместе с астронавтами. Разговор о включенности андроидов в повседневную жизнь. Если мы не можем вспомнить много фильмов, посвященных этой теме, то это говорит нам лишь о том, что наша культура довольно сильно отстает от западной, потому что аудитория, заинтересованная в кино, озабочена другими проблемами. Художники и авторы посвящают себя тем темам, которые были бы интересны зрителю, то есть для отечественного кино скорее интересна, скажем, репрезентация войны или истории, чем решение проблемы будущего. И дело не столько в технических возможностях показать робота, а в том, чтобы хотя бы ограниченными средствами, но все-таки поднять проблему репрезентации робототехники для укоренения ее в общественном сознании. Однако этого нет.

Можно сказать даже больше. В России, кажется, не существует измерения популярной культуры, в которой бы отражался страх перед роботами и киборгами, и зрители перенимают этот страх благодаря западным культурным продуктам. Между тем одним из самых популярных жанров в литературе в Советском Союзе была фантастика. Пускай она была ориентирована скорее на детей, но воспитывала в советских гражданах устремленность в будущее. Сегодня же мы не смотрим в будущее. Мы скорее пристально разглядываем грандиозное прошлое, занимаемся его переоценкой, переосмыслением, пытаемся найти там основания для того, чтобы можно было оправдать наши сегодняшние поступки. Грубо говоря, мы бесконечно спорим на тему исторической политики. Что, кстати, может свидетельствовать о еще большем страхе перед будущим, чем тот, что характерен для западной цивилизации, – кто знает, что мы там такое увидим? Не лучше ли в очередной раз обратиться к истории? Но если хотя бы на секунду предположить, что Вселенная устроена так, как ее описал Стивен Кинг в «Лангольерах», становится печально. Лангольеры нещадно пожирают прошлое, оставляя после него лишь черную пустоту. Но будущее им неподвластно. Не случится ли так, что, постоянно копаясь в прошлом, мы окажемся в той самой черноте, что оставляют после себя кинговские монстры? Фантастика, в конце концов, дает не меньше оснований репрезентировать те или иные социально-политические взгляды, чем история. И, кажется, никаких причин не развивать