Читать интересную книгу Том 1. Рассказы и сказки - Валентин Катаев

Пашка поплелся домой, промучился две недели, мотался по ночам, как вор, в Просвирином переулке, пугая прохожих, извелся совсем, а на третью неделю, в воскресенье, вычистил брюки и пиджак спитым чаем, надел розовый галстук, наваксил штиблеты и пошел прямо к черту на рога — делать предложение руки и сердца. Дверь ему отомкнула сама Людмилочка, — увидела, ахнула, за сердце ручкой хватилась, но Пашка мимо нее прошел прямо в горницу, где родители после обедни пили чай с молоком, и сказал:

— Приятного аппетита. Извините, папаша, и вы, мамаша, извините, но только без Людмилочки мне не жизнь. Как увидел, так и пропал. Делайте что хотите, а я тут весь перед вами — квалифицированный слесарь во шестому разряду, плюс нагрузка, хлебного вина не потребляю, член партии с двадцать третьего года, алиментов никому не выплачиваю, так что и с этой стороны все чисто.

— Никакой я вам не папаша! — закричал старичок неправдоподобным голосом. — И моя супруга вам не мамаша! Забудьте это!

— И что это еще за мода под окнами во дворе шарманку слушать и врываться к посторонним людям в квартиры, — поддержала басом супруга. — Оставьте это при себе. Скажите пожалуйста! И не таких женихов видали; подумаешь, шестой разряд! Да за Людмилочку в прошлом году один управдом с Мясницкой улицы сватался, и то отказала. Выйдите, гражданин, из квартиры. А девку на замок — тоже хороша. Нам никаких тут слесарей не надобно, особенно партийных.

— Я с одного практического бросания колец вырабатываю до тысячи рублей чистых в сезон, — запальчиво заметил папаша. — Да на четыреста рублей призов имею. Людмилочке нужен муж с капиталом для расширения дела. Одним словом, до свиданья.

— Так не отдадите? — спросил Пашка отчаянным голосом.

— Не отдадим, — пискнул папаша.

— Хорошо же, — сказал Пашка грозно, — раз вам требуется зять с капиталом для расширения дела, тогда сеанс окончен. Будете меня помнить. Я над вами такое сделаю… Прощай, Людмилочка, не сдавайся, жди.

А Людмилочка сидела в прихожей на сундуке и ломала руки.

Плотно сжав челюсти, Пашка вышел на улицу, отправился на Сухаревский рынок и купил острый кухонный нож. Пришел домой и заперся на крючок. Зима пришла и ушла. С Чистых прудов на дровнях вывезли лед. Пашка аккуратно ходил на работу, ни одного часа не прогулял, а по ночам сидел дома на крючке, и соседи слышали у него в комнате тихий звон, — на гитаре, что ли, учился играть, неизвестно. Тронулась река. Солнце начало припекать, позеленели, распушились деревья, на Чистые пруды привезли на подводах лодки. Фотографы развесили в аллеях свои кремли и лунные ночи. По вечерам на бульварах началось гулянье.

Каждое воскресенье Пашка аккуратно выходил на Чистые пруды посмотреть, не открылся ли балаган. Он был закрыт. Зеленый попугай с розовым хвостом сидел на побелевшем от непогоды голубом поле и держал в клюве кольцо, а над ним висели свежие ветви липы. Пашка был худ и мрачен. В одно прекрасное воскресенье он пришел, и балаган был открыт. В дверях толпились зеваки. Внутри ярко горели лампы. Слышался металлический звон и хохот.

Пашка раздвинул плечами толпу и вежливо подошел к стойке. Крутые скулы подпирали каленые его глаза. Людмилочка подбирала кольца. Едва он вошел, румянец схлынул с ее лица, она стала насквозь прозрачна, глаза потемнели, а ротик сделался еще вишневей. Папаша поправил очки и подался немного назад.

— Разрешите, товарищи, — угрюмо произнес Пашка, отстраняя плечом кидавшего кольца парня, и, не глядя на старика, кивнул девушке.

Как неживая, она подала ему кольца. Он коснулся ее холодных пальцев и бросил на прилавок трешку.

— Ты бы, товарищ, тачку нанял самовары возить, — хихикнули сзади.

Пашка, не оборачиваясь, взял кольцо и небрежно его кинул. Нож даже не дрогнул. Раздался краткий звяк. Кольцо было накинуто, не задев ножа. Старичок торопливо почесал нос и с опаской положил перед Пашкой коробку конфет фабрики Бабаева. Пашка отодвинул ее в сторону и, отодвигая, как бы невзначай пустил второе кольцо. Так же легко и коротко оно село на другой нож. И не успел старичок досеменить до полки, чтобы подать вторую коробку, как Пашка плоско метнул вслед ему одно за другим три новых кольца, и они легко, почти беззвучно, сели на три новых ножа. Народ смолк.

Старик обратил к Пашке маленькое свое лицо и заморгал глазками. Темная капля пота сползла по его лбу, как клоп. Штаны его стали мешковаты и слегка осели. Пашка стоял нога на ногу, облокотясь о прилавок, и позванивал горстью колец.

— Так как же будет, папаша, с Людмилочкой? — негромко спросил он и равнодушно осмотрелся по сторонам.

— Не отдам, — сказал папаша тихим дискантом.

— Не отдадите? — сказал Пашка сонно. — Хорошо. Эй, малый, сбегай к Покровским воротам за тачкой, получишь самовар. Посторонитесь, папаша, чуток.

Лицо Пашки сделалось чугунным. На лбу вздулась вена. Он легко взмахнул напряженной рукой. Из его пальцев бегло полетели молнии. Ножи жужжали, застигнутые кольцами врасплох. Толпа выла, грохотала, росла. Народ бежал к балагану со всех сторон. Пашка почти не глядел в цель. Его глаза рассеянно блуждали. Он был страшен. Ни одно кольцо не упало в мешок. Через пять минут все было кончено. Пашка вытер лоб рукавом. Толпа расступилась. Возле балагана стояла тачка.

— Грузи, — сказал Пашка.

— Что же это теперь будет? — с трудом выговорил старичок и затоптался возле полок.

— А ничего не будет. Покидаю все барахло в пруд — и дело с концом.

— Да как же это так, граждане, — застонал старик по-бабьи. — Ведь одного товара, граждане, на сорок червонцев, не считая предприятия.

— А мне наплевать, хоть на сто. Мое барахло. Я его не украл, честно выиграл. Есть свидетели. Всю зиму практиковался, сна решился. Что хочу теперь, то и сделаю. Хочу — себе возьму, хочу — в пруд покидаю.

— Правильно! — закричали в толпе с упоением. — Хоть под присягу! Только, слышь, граммофон все-таки не кидай.

Добровольцы из публики быстро нагрузили тачку доверху.

— Вези, — сказал Пашка.

— Куды же это? — захныкал старичок. — Мне теперь с такими делами, граждане, хоть домой не ворочайся… Неужто утопишь?

— Утоплю, — сказал Пашка. — Вези на мостки.

— Хоть бога бы ты постеснялся.

— Бог — это пережиток темного ума, папаша. Все равно как зеленый попугай. А все дело — во! — и покрутил мускулистой рукой.

Окруженная живым кольцом напирающих людей, тачка тронулась и, въехав на лодочные мостки, остановилась. Пашка снял сверху хромовые сапоги и бросил их в воду. Толпа ахнула.

— Постой! — чужим голосом крикнул старичок, кидаясь к тачке. — Не кидай.

Тогда Пашка положил сверху на вещи свою могучую руку и, опустив глаза, тихо сказал:

— В последний раз говорю, папаша, по-честному. Пускай все люди будут свидетелями. Отдайте девку и забирайте обратно барахло. На сто шагов больше к балагану не подойду, а так все равно по ветру пущу все ваше предприятие. Нету мне без Людмилочки жизни.

— Бери! — крикнул старик и махнул рукой. — Тьфу! Забирай!

— Людмилочка! — вымолвил Пашка и отступил от тачки, побледнев.

Она стояла подле него, застенчиво закрывшись от людей рукавом. Даже ручки ее были розовы от стыдливого румянца.

— Сеанс окончен, граждане, можете разойтись, — сказал Пашка и так осторожно взял девушку под локоть, словно он был фарфоровый.

По всему бульвару в этот час пахло черемухой. Черемуха была повсюду — в волосах и в воде. Невысоко над липами в густом фиолетовом небе стоял месяц, острый как нож. И его молодой свет, отражаясь в пруду, множился и дробился обручальным золотом текучих живых колец.

А вы говорите, что в наши дни невозможны сильные страсти. Очень даже возможны.

1926

Раб*

Синие мартовские ветры со свистом штурмовали город. Круглые облака клубились пушечным дымом. Стаи грачей рассыпались шрапнелью по щетине приморских парков, и били в бронированные крыши особняков. Зима умирала, но не сдавалась. Собирая последние резервы, она бросалась в контратаку, и снова падала, и снова подымалась, каждый свой шаг укрепляя колючим норд-остом. Она дико глодала углы и деревья, она налетала сухим снегом, она бронировала лужи, но все было напрасно.

Игорь Кутайсов, куря и грызя нечистые ногти, быстро ходил по городу, как по комнате, запертой снаружи на ключ.

Непомерное, пылающее, потерявшее форму солнце лежало в узких амбразурах улиц, выходящих в западные предместья, сплошь охваченные тревожным пожаром.

С трех сторон на город шли красные. С четвертой наступало море. Город был обречен.

Серые утюги британских броненосцев низко сидели в стальной от дыма воде залива, среди еще нерастаявших, взбухших, как пробка, льдин. Синие молнии радио слетали с изящных мачт крейсеров.