Читать интересную книгу Исход - Игорь Шенфельд

К началу зимы — второй зимы Бауэров в «Степном» — фундамент будущей школы был залит. Из какого цемента и ценой скольких жизней неучтенных баранов — это отдельный вопрос, который лучше не поднимать. Если «Беломор-канал», да и всю власть Советов целиком возвели на костях зеков и их родственников, то семилетка в «Степном» строилась на костях баранов. И не дай Бог кто-то официальный узнал бы об этом секрете: неучтенный баран — это баран, уворованный у государства; много-много лет за решеткой стоили бы Рукавишникову эти бараны, узнай о них доблестные «органы». Но колхозники своего председателя не выдавали. Он был тут «сынок» не только для бабки Янычарихи: он был одновременно и «сынок», и отец родной и справедливый бог для своего маленького колхозного народа. Предать его означало людям предать самих себя: это понимал каждый. И хотя крут бывал Рукавишников, и строг очень, когда речь шла о деле, но за каждого своего стоял, как за собственных детей. «Феодал!», — ревниво отзывались о нем в райисполкоме, и Рукавишников, не афишируя, гордился этим прозвищем — просто переводил его для себя с шельмоватого чиновного на нормальный русский язык словом «хозяин».

Короче говоря, начало школе было положено, а к концу года и того лучше: вдруг областное управление образования выделило «горящие» деньги, и это нежданное упавшее с неба богатство требовалось срочно освоить, чтобы средства не пропали, то есть не ушли назад в бюджет безвозвратно (а за это кто-то в областных верхах должен был держать строгий ответ с угрожающими последствиями), так что в декабре сорок шестого навалился на Аугуста особенный аврал: начался спешный, азартный завоз леса, гвоздей и даже немыслимой новинки — шифера! Сквозь пургу и вой волков, еще не попавших под швейную машинку Абрама Троцкера, ползал гусеничный трактор Аугуста по степи, с тележкой, прогибающейся под тяжестью стройматериалов; да какое там ползал — пер с победным ревом в сторону «Степного»: школе быть! Материалы складировались и охранялись пуще глаза — не менее тщательно, чем корма и семена. Стройматериалы ждали весны. И вот наступил апрель, и зазвенели пилы, и застучали молотки: венец за венцом начала расти школа на своем «бараньем» фундаменте. Аугуст был на этом стратегическом объекте постоянным действующим лицом. Случись явиться фотографу — и Аугуст был бы всегда на первом плане. Но фотографов и корреспондентов в «Степной» заносило редко, да Рукавишников их и не привечал: «жрут больше, чем пользы приносят». Сам же Аугуст в первые ряды строителей не рвался, и если и был на этой стройке добровольным ударником, то вовсе не славы ради, а из простой, маленькой надежды, что председатель сообщит в своем очередном письме дочери о нем, Аугусте, напомнит ей о нем — о том новеньком трактористе, который вез ее в Саржал, и который теперь, не жалея сил, строит для нее школу… и ждет ее…

А мать тоже постоянно ждала… у моря погоды. Она, не умея читать по-русски, выписала себе газету «Правда», чтобы сразу можно было узнать, когда выйдет закон о реабилитации невинно заклеймленных поволжских немцев, и о восстановлении их республики. Такое событие, верила она, обязательно будет опубликовано в «Правде». А где же еще? — ведь газеты с названием «Справедливость» не существует, значит остается только «Правда». Однако, газета «Правда» молчала. Вот уже два года прошло после окончания войны, а «Правда» все молчала. «Что ж, покореженных «правд» много в стране, которые исправлять надо, — успокаивал мать Аугуст:, — все разом не выправишь, нужно время. Когда-нибудь это обязательно произойдет, ведь мы — целый народ, и Партия, и правительство это понимают. Была война, страшная война, много было сделано ошибок от страха и паники, но все это будет постепенно исправлено в мирной жизни: стране после этой войны нужно с колен подняться; не до нас пока. Будем ждать». — «А когда же Сталину до нас станет: через сто лет?», — страдала мать, — «так через сто лет про нас уже позабудут все, и сами мы, и внуки наши все позабудут, не будут знать даже в какой стороне Поволжье находится»…

Так они горевали вдвоем частенько вечерами: мать, качая головой и вздыхая, и Аугуст — успокаивая ее и утешая наперекор собственным сомнениям.

С некоторого времени мать стала тоже работать в колхозе, на телятнике, зарабатывать «палочки», за которые полагались затем продукты питания, семена и прочие натуральные блага надвигающегося коммунизма. Мать умела ухаживать за скотом с детства: в доме ее родителей всегда были коровы и телята. Работа на телятнике не была легкой, но мать за прошедшие лихие годы вовсе не ослабела, а скорей даже наоборот — укрепилась волей, собралась всеми жилами и сухенькими мышцами, нацелившись на заданную самой себе цель: дожить до возвращения домой, в Поволжье. Эта цель была настолько мобилизующей, настолько могучей, что давала ей силы справляться с физическими нагрузками на работе. Уставала она, конечно, до тихих стонов от ломоты в спине, но может быть это было все же лучше для нее — работать, крутиться на ферме заводной юлой среди других людей, чем сидеть в избушке с утра до ночи и ждать, ждать, ждать?… Чего ждать? «Правды»?

Регулярно немцы «Степного» все вместе, единым десантом навещали спецкомендатуру в Семипалатинске, чтобы отметиться у Огневского. Тот за два года вырос до майора, прохвост этот, и немного подобрел — хотя и чуть-чуть совсем: теперь уже не столько орал на поселенцев, сколько ворчал на них недовольно, что ему, дескать, до тошноты обрыдли все эти враги народа, которых надо постоянно учитывать. «А то что бы ты тут делал без нас? — ядовито спрашивал у стен его кабинета Аугуст, стоя молча перед вздорным энкавэдэшником, — что ты еще умеешь делать, кроме как людей унижать?».

Впрочем, раздражение Огневского можно было даже и понять при желании: ну-ка, набивается раз в месяц полный коридор народу, помешанного от горя, лишений и унижений, и все смотрят в пол, чтобы не показать чекисту страдающих глаз своих, полных страха и ненависти. Кому же охота смотреть в такие глаза, иметь дело с такими отверженными, отлично при этом понимая, что никакие это не враги, а просто несчастные люди, затянутые в бешеные шестеренки сталинского террора. В которые в любой момент может угодить каждый, включая самого Огневского…

— И тихо мне сидеть! — с этими словами Огневский отпускал отметившихся у него немцев.

А что им оставалось делать? Конечно — сидели тихо. Хотя такой слушок прошел — это Троцкер сообщил Аугусту — что где-то кто-то из немцев собирает подписи под петицией на имя Сталина с просьбой восстановить Поволжскую немреспублику и разрешить немцам вернуться на малую родину. Однако, ни сам Троцкер эту петицию в глаза не видел, ни до Аугуста она никогда не доходила на подпись. Бытовало такое сомнение среди немцев: если петицию составили на немецком языке, то конечно, ничего из этого не получится: Сталин и читать ее не станет по-немецки. А русским языком просить немецкую республику восстановить — в этом тоже, дескать, некая двусмысленность содержится. И вообще: вся проблема в форме обращения, утверждали знатоки: не по форме Сталин документа не примет. А официальная форма заявления об исправлении преступлений сталинского режима еще не разработана. В этом и состоит чертов круг.

В общем, слух о петиции походил-походил туда-сюда по степи, да и испарился.

А школа постепенно росла. Строили своими силами: это было непреложным условием властей, с которым Рукавишников вынужден был согласиться. Зато каждую дощечку прилаживали со старанием и заботой: для своих ведь собственных детей создавали! При этом поселок рос, и прибывали новые дети: из степей явились, в частности, семь кочевых казахских семейств с намерением осесть и трудиться на социализм, получая оплату пусть даже и трудоднями. Ожидалось, что прибудут еще новые: в степи становилось тесно, тут и там уже нельзя было пасти баранов, потому что земли отчуждались под непонятные государственные программы, что-то готовилось в окрестностях, но никто не зал — что именно. Заметно это было и по Семипалатинску: тут планировалось, рылось и строилось во все лопатки, как никогда раньше, и что было особенно странно — не зеками рылось, а солдатами. Слухи ходили разные: от предстоящей войны с Китаем («а китайское-то консульство из Семипалатинска уже тю-тю: выкинули!») до испытаний атомной бомбы наподобие американской, которой они недавно японский город Хиросиму разбомбили, но только во много раз сильней: чтоб одного удара на пол-Америки хватило, когда те на нас нападут («А нападут уже скоро», — утверждали многие, — Сталин Жукова уже в Москву вызвал, при полном вооружении!»). Однако, полз слух: прежде чем мы бомбу эту на Америку бросим, требуется ее сначала на Казахстане проверить, чтобы она наверняка сработала, когда до настоящего дела дойдет. Эти слухи, разумеется, строго пресекались: однорукому парторгу «Степного» Авдееву было особым заданием райкома поручено всемерно искоренять такого рода глупые измышления, с применением широкого набора мер — от простого, но строгого предупреждения до ареста и уголовной ответственности. Но слухи от этих запретов становились лишь еще более зловещими: дескать, скоро казахов и русских отзовут на один день, а немцев, черкесов, крымских татар, чеченцев и прочую депортированную сволочь оставят здесь: на них и испытают бомбу в час «икс». Шепотом обсуждались детали: а разрешат ли залезать в погреба?; а как же скот — его вывезут, или он тоже будет подвержен испытанию в качестве вражеского?; а если кто наполовину русский, а наполовину немец — то как быть с такими? Авдеева спрашивать об этом было бесполезно и опасно, поэтому ответы изобретали сами, отчего слухи только набирали черной жути. Неожиданно по-геройски проявился Серпушонок, который заявил однажды, что хотя он по метрике на восемьдесят восемь колен в глубь византийской истории русский до посинения, но на атомное испытание останется с немцами из принципа.