Читать интересную книгу Горячее сердце. Повести - Владимир Ситников

— А я не собираюсь больно-то далеко, — поднимаясь с бревен, сказал Филипп. — Мне бы вот поучиться в школе какой-нибудь, понять что к чему.

Гырдымов нахмурился:

— Мне сегодня недосуг, Филипп, еду я на завод.

Спартак и сам понял, что долго придется Гырдымова уговаривать. Не из таких, чтоб одним словом его взять можно было: не пойдет сватать, низким для себя теперь это считает. Да и не по себе стало Филиппу: бабы своей послушался, на сватовство согласился.

Наверное, опять пришлось бы весь вечер Филиппу утирать Антонидины слезы, если бы не столкнулся на крылечке с Василием Ивановичем Лалетиным.

— Что, Филиппушко, не весел? — с усмешкой взглянув на Спартака, спросил тот. — Слышно, женился ты?

— Да, вот женился, — Филиппу рассказывать не хотелось. Теперь понял: Гырдымов верно говорил. «Не то я затеял, совсем не то. Люди от всяких забот с тела спали, а я тут».

Лалетин будто не торопился, сел на перильца:

— В церкву, поди, тебя венчаться гонят или как?

— В церкву-то я не пойду, а вот...

Лалетин выслушал серьезно:

— Надо, значит, мил-человек, чтоб сходил кто-нибудь. Ну, давай сходим.

По вечернему дождику все втроем — Лалетин, Антонида и Филипп — направились к дому ее родителей. Василий Иванович со старанием отер ноги о рогожку, брошенную в сенях, лукаво подмигнул им и отворил дверь.

Стоя за перегородкой, они слышали, как Василий Иванович поздоровался, потолковал о погоде, а потом, пытаясь обломать Михаила Андреевича, чего только не наговорил про Филиппа:

— В житейском деле он не промах. Рукодельный парень. Сапоги подбить или что — все может. Вот мне сапог так прихлопал, по сю пору ношу.

— Ты мне не пой, зубы не заговаривай, — раздался хриплый голос Антонидиного отца. — А придет конец вашей власти, что тогда? Вдоветь Тонька останется?..

— Какой конец власти?! Ты что, рабочий человек, а такое плетешь?

— Знаю: жить вам недолго осталось. Сила вона какая подымается. Все державы супротив. А тут...

— Это ты брось, — и они расспорились, забыв о том, ради чего пришел Василий Иванович. Он в два счета доказал отцу Антониды свою правоту, но тот уперся.

— Тебе выгодно, вот и толкуешь эдак. Какой дурак станет себе за упокой петь.

— Ну а что касается Антониды да Филиппа, живут уж. Не ломай ты им жизнь. Скажи, что согласен.

Но несговорчив был отец, опять заорал на Дарью Егоровну.

— Потатчица, сводня!

Василию Ивановичу, видно, надоело слушать эту брань. Вышел красный, рука под бородой.

— Никудышный, выходит, из меня сват, ребятушки. Злой мужик твой отец, Тоня. Прямо скажу, тяжелый для агитации. Но вы ничего, вы живите. Завтра в горсовете запишем вас.

— Ну вот, — подтолкнул Антониду Филипп.

— А благословение? — обиженно спросила она.

Филипп вспылил: «Ух, непонятливая», но Василий Иванович успокоил:

— А как же, это будет: мать благословила, а за отца горсовет благословит.

На том и расстались.

Филипп шагал впереди жены. Его разбирала злость: из-за Антонидиной прихоти столько хлопот. Самого Лалетина от дела оторвали.

— Знала ведь, с кем ходишь-то? Знала ведь, как отец нас милует?

— Знала, знала, думала, он простит, — похныкивая, оправдывалась Антонида. Филипп знал, что к ней возвращается обычное, неунывное расположение духа. Взял ее под полу шинели.

— Чего тебе надо-то? Я ведь с тобой. Утри слезы-то. Не реви. А рубаху я изношу. Как решето будет.

— Ой, лихо мне с тобой, Филипп, — откликнулась она. — Ладно, уж не реву я.

И опять пошли обычные дни. И опять Антонида прибегала в обед к церкви. И раздавалось гулкое: «Эй, Спартак!»

Вот и сегодня, когда они чистили на разостланном рядне пулемет, глухо ударило под потолком:

— Эй. Спартак!

Он думал, что опять Антонида. Подбежал дежурный по отряду и прошептал:

— Поторапливайся. Тебя там фря какая-то... Ну, брат, — и закрутил головой. — Малина во сметане. Глаз не оторвешь.

На дворе стояла, щурясь от солнца, тепляшинская учительша Вера Михайловна. В белой панаме, шнурованных башмачках. Пулеметчики высунулись вслед за Филиппом посмотреть, дежурный, проходя мимо, нахально гмыкнул.

— Приехали, значит? А Петра-то Павловича нету, — малодушно, спасая себя от подозрений, сказал Филипп.

— Очень, очень неудачно я приехала, — вздохнула она. — А мне так его надо...

Он растерянно посмотрел в глаза Вере Михайловне. А глаза были такие, что пробивали до нутра. В Спартаке проснулась совесть.

— Погодите. Раз уж нет Петра Павловича, я вас провожу к Гырдымову. Друг у меня есть. Он ведь Петра Павловича по иным делам и замещает. Если уж дело неотложное.

— Лучше бы к Петру Павловичу, — сказала она, но пошла следом за Филиппом.

Не обращая внимания на строгую надпись, выведенную гырдымовской рукой: «Без спросу не заходить», он толкнул дверь. Мать честная: кресло с резной спинкой, револьвер на столе. Знать, для острастки.

Гырдымов устремил пронзительный взгляд на Веру Михайловну, спросил Филиппа:

— Ну, что ты пришел, товарищ Спартак?

— Как что? Вот, Антон, — не желая замечать служебного холодка, сказал Филипп, — Капустина нету. Вера Михайловна к нему по делу. Так, может, ты...

Гырдымов вскочил, ослепив Филиппа натертыми стеклянной бумагой пряжками.

— Кто вы такая будете? — спросил строго, словно тайный знак разглядел на ее лбу. На Филипповы слова вроде даже не обратил внимания.

«Откуда он только такой трон притащил?» — удивился Филипп. Кресло было высоченное. Сидя в нем, Гырдымов терялся: из-за стола едва видны были его плечи и голова. «Пыжится, ядрена!», — ругнулся Филипп.

— Кто я? — спросила растерянно Вера Михайловна, опустив померкший взгляд. — Я ребятишек учу, закончила епархиальное училище...

— Епархиальное? — схватился Гырдымов. — Отец ваш, значит, духовного звания?

— Отец был духовного. Священником был. Умер он, — ответила Вера Михайловна, не зная, как держать себя перед этим строгим человеком.

— Так, так. Хорошо, — теребнув себя за нос, сказал Гырдымов. — Так какое у вас дело?

Вера Михайловна смешалась.

— Я потом. Я к Петру Павловичу приду. Я, — и попятилась к двери.

— Так ты что это? — взъелся Филипп, возмущенный непробиваемой спесью Гырдымова. — Человек к тебе, поди, с душой шел.

— Погоди, товарищ Спартак, — оборвал Филиппа Гырдымов. Он выскочил из-за стола, одернул френч с накладными карманами, сощурил сердитые глаза:

— Ты чего это ее припер? Что она за птица? Неясно себя подает. Видать, к нам примазаться хочет.

Опять что-то заподозрил Гырдымов. «Ну и голова!»

— Ты заметил, что она ничего не сказала? Это из-за того, что я ее сразу в шоры взял: кто такая? И в самое яблочко угадал.

Филипп пожал плечами.

— Слушай и вникай. Отец у Капустина кто?

— Ну лавочник, — смутно догадываясь, к чему клонит Гырдымов, сказал Филипп.

— Лавочник. Так. А кого Капустин тянет к нам? А? Поповну! Дочь буржуйского подпевалы. Понятно! Наберем себе поповых дочек, революцию, знаешь, куда можно повернуть, а? — расхаживая, быстро повертываясь, весь как на винтах, говорил возбужденный Гырдымов.

Филипп махнул рукой:

— Ну, ты скажешь, ядрена. Петр с отцом порвал. При мне...

— Ерунда! — подскочил к нему Гырдымов. — Нутрецо! Нутрецо-то у него еще... вот и... проявляется. Червоточина есть. Смекаешь?

— Это ты брось. Капустина не задевай, — угрожающе сказал Филипп, и ему захотелось стукнуть Антона по шее. Даже кулак сжался. Почему-то всегда этот задиристый человек вызывает такое желание. Но он глубже засунул руку в карман.

— Чего брось, — возвысил свой басок Гырдымов, — вон вчера арестовали жандармского офицера. В военном комиссариате прилепился. На складе взрыв произошел, на улице листовки клеят: «Долой большевиков!» Смекай! Многие поповские, чиновные сыновья засели. Я знаю.

Ишь, какие зубы прорезались у Гырдымова. Того гляди цапнет. Филипп чувствовал, что Антон говорит ерунду, что между Верой Михайловной и всякой контрой вряд ли есть что общее, а тем более между Капустиным и всякой сволочью, и пошел напролом:

— Ну, ты вдругорядь такого не скажи. Надо волосы дыбом иметь. Капустин и тебя и меня в революцию вытащил, он еще при Временном правительстве большевиком был, власть брал. Где у тебя, Гырдымов, совесть? — и, плюнув, двинулся к выходу. — Башка у тя не в ту сторону варит. — Потом остановился, спросил:

— Ты сам-то, Гырдымов, кто?

— Из бедняков я. Ты меня не допирай. Думаешь, мне революция не дорога? Да я за нее жизнь отдам. Не пожалею. Геройски отдам, коли надобность будет.

— А когда призывался, приказчиком был. Тоже купцам помогал... — не сбивался Филипп со своей мысли.

Жилистая цепкая рука ухватила Филиппа за плечо.

— Я знаю: вы друг за дружку стоите. Ты Капустину в рот глядишь. А я сам на своем стою.